Розы и хризантемы

— Я тебе дам — не получается! Режь!

— Я не могу…

— Хорошо, кромку можешь оставлять, я потом сама разрежу. Темнеет. Марля течет и течет. Рулон все такой же тяжелый, как был. Рука болит.

— Что ты сидишь, паршивка! Сидит, думы думает. Ждешь, пока дядя с улицы придет и за тебя все сделает? Наказание какое-то…

— Я голодная, я не ела…

— Не выдумывай! Голодная… А я, по-твоему, не голодная? Я еще сегодня крошки во рту не держала! Лишь бы найти какой-нибудь предлог…

— Ты ела хлеб, я видела.

— Ах, вот как! Я ела хлеб! Ну что ж… — Мама достает из шкафа кусок хлеба. — На, жри!

Я жую хлеб и потихоньку плачу.

— Побыстрей! До ночи готова просидеть! Ничего не сделано, ничего!.. Не смей реветь!

Я стараюсь сдерживать слезы, но они все равно стоят в глазах. Ножницы расплываются в пенистой марле.

— Ты как режешь?! Мерзавка! Хочешь испортить всю марлю? Дразнить меня вздумала, а?

Она бьет меня по голове и по плечам, я стараюсь сжаться, вздрагиваю от ударов и долго еще реву в голос.

— Замолчи, скотина! Бери ножницы и режь! Я тебе покажу, как издеваться над матерью!

Скрипят ножницы, шуршат щетки по картонному трафарету. Лечь бы, лечь в эту пушистую марлю и уснуть. Но нельзя, нельзя, надо резать, резать, резать…

Ах, как хорошо… Я еду на телеге… Одна, совсем одна… Кажется, даже лошади нет, а телега все равно едет… И вокруг лес, зеленый, солнечный…

— В чем дело? Ты что, спишь? Ты что, не понимаешь, что послезавтра я должна все это сдать? Хочешь, чтобы меня послали на военный завод? Отвечай, сволочь! Отвечай, дрянь, убить тебя мало!..

Воздушная тревога.

Тетя Лера опять набивает своих кукол, опять жужжит какая-то машина.

— Лера Сергеевна, милая, я не знаю, что делать. Я просто в отчаянье. Послезавтра сдавать, а у меня и десятой части не наберется.

— Ну, на первый раз они вам простят. А на следующий месяц… Попросите Осипову, чтобы дала побольше метров.

— Что значит, побольше метров? Я не понимаю…

— Что тут понимать? Половину сдаете, а другая половина у вас остается. И вы себе работаете потихонечку, когда есть время и настроение. Поговорите с ней по-хорошему, намекните… Ну что, я вас учить должна? Сами знаете, как такие дела решаются.

— Нет, Лера Сергеевна, дорогая, я на это не пойду. А если узнают?

— Да кто узнает? Кому это интересно? И потом, вам ведь только один раз лишнее взять, а там у вас каждый месяц будет запас. И будете спокойненько себе красить по десять — двадцать платков в день, без всякой горячки, одно удовольствие. А так, в два дня двести метров — конечно, не просто. Тем более без сноровки.

— А если явятся с обыском? И найдут эту проклятую марлю? Нет, нет, я на это просто не способна…

— Ну, смотрите, как знаете… С Полонской поговорите, она всегда норму перевыполняет.

— Что значит перевыполняет? Ведь марли дают всем одинаковое количество.

— Ой, Нина Владимировна, родненькая, что вы, ей-богу, как дитя малое? Не то ума, как правило соблюсти, а то, как его обойти.

Я опять еду на телеге, только теперь под колесами не дорога, а лестница. Длинная, длинная лестница, и я падаю вместе с телегой вниз — стук, стук, стук подпрыгивают колеса на каждой ступеньке. А-а-а!

— Ты что орешь?! Боже мой, как я испугалась!

— Я вам говорю: положите ее на стол. Что это за сон — сидя?

Полонская пришла выручать нас.

— Лера Сергеевна говорит, надо вас выручать. Ну, давайте начнем выручать. Прежде всего — подготовить рабочее место. Стол должен быть чистый. Между прочим, у вас прекрасный стол.

— Это мы перед войной выиграли по облигации, — рассказывает мама. — Никогда в жизни не выигрывали, а тут вдруг выиграли. Этот стол купили, полку на кухню.

— Прекрасно, — говорит Полонская. — Придвинем стол к окну. Во-первых, светлей, а во-вторых, краски и щетки можно класть на подоконник, не будут мешать. Марлю раскладываем так… Есть у вас что-нибудь тяжелое? Утюг, например? Придавить, чтобы не ерзала. Так. Теперь берем бритву и режем…

Она просовывает бритву в марлю и одним движением вспарывает целый слой.

— Что вы говорите! — удивляется мама. — А я ножницами резала.

— Теперь будем красить…

— Ах, подумайте! — восхищается мама. — Что значит — дело мастера боится! Но я ведь так не сумею…

— Сумеете! Как хлебнете горя с мое, так все сумеете.

— Анна Матвеевна, милая, вы просто не знаете, о чем говорите. Уверяю вас, я его уже столько хлебнула!..

— А я вас уверяю, что вы пока во счастливицах.

— Ах, боже мой… — говорит мама. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Никаких вестей от него?

— Какие ж могут быть вести? — Анна Матвеевна вздыхает и проводит по лицу рукой, измазанной в зеленой краске. Вся щека становится зеленой. — Я и не жду вестей. Мне сразу сказали: без права переписки.

— Бывает, иногда через людей удается что-то передать. С оказией…

— Нет, никаких оказий…

— Может, там все-таки не так опасно, как на фронте… Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Один Бог ведает…

— Бог!.. Мы ведь с вами, Нина Владимировна, в Бога не веруем — ни вы, ни я.