Розы и хризантемы

Я ложусь возле толстого растрескавшегося деревянного столба — на нем держится мостик — и утыкаюсь носом в землю. Какой запах!.. В груди от него делается сладко… Солнышко пригревает спину. Букашки, муравьишки ползают по травинкам, где-то рядом жужжит жук. Жук — это фамилия Ритиных сестренок, тех, что в Ленинграде. Лена Жук и Марина Жук. Ж-ж-ж… жук!.. Смешно… Рите они двоюродные сестры, а мне совсем никто.

Почему это вдруг сделалось так холодно? Холодно и серо… Я переворачиваюсь на спину. Вот оно что — солнце зашло за тучу… И сразу все вокруг стало хмурое, печальное…

— Солнышко, выходи поскорей… — Я сажусь, обхватываю коленки руками. Холодно… — Ну, пожалуйста, очень тебя прошу, хватит тебе сидеть за тучей!

Облако, заслонившее солнце, разворачивается и начинает отползать в сторону. Вокруг светлеет, теплеет. Вышло, вышло, послушалось меня!

Я смотрю на сияющий желтый диск, даже не прищуриваюсь.

— Спасибо тебе, солнышко, спасибо, что показалось, что греешь меня… Ты доброе, хорошее. Не прячься больше, пожалуйста.

От бабушки пришло письмо:

«Здравствуй, внученька!

Купила вчера 200 грамм колбасы, то думала поехать к тебе и завезти. Но после отрезала кружочек попробовать, так осталось теперь грамм 175. Боюсь, не найду этого Мичуринца, чтоб они все пропали, проеду и не буду знать, где слазить. Дождь идет, не дай Бог, главное, не промочить бы ноги. Они ничего не пишут и где, не сообщают. Надя уехала в деревню, то будет обратно неизвестно когда, верно, недели через три.

Целую тебя, внученька. Сохрани Бог, не застуди горло. Твоя бабушка».

Они — это папа с мамой. Мне они тоже ничего не сообщают…

Тетя Поля возвращается из Москвы, развязывает носовой платок с деньгами — мятыми-перемятыми трешками, рублями, десятками.

— Ага! — торопится она рассказать. — Воробьиха по семь стала отдавать, а я себе стою, гляжу. Ничего, думаю, милая, распродавайся ты себе по семь, если тебе так уж терпения нету, а у меня после и по восемь разберут, мне не к спеху. Она лучшую-то свою по семь отдала, а мелочь у нее и брать не стали, пришлось уже ей и по шесть, и по пять спускать. А только ушла, я все по восемь и продала. Последние два кило, которые уже мокрые стали, эти только по семь уступила.

— Ладно уж, ладно хвастаться! — Ольга Николаевна разглаживает бумажки, складывает отдельно рубли, отдельно трешки, отдельно пятерки.

— А после-то! — радуется тетя Поля. — После-то на станции ее и нагнала! Сидит себе, поезда ждет, а я иду. Аж перекривилась вся, как меня увидела. А я еще возьми да скажи: «Куда ж ты так поспешала? Под вечер-то самая торговля».

— Молодец, Полина Иванна! — хвалит Михаил Николаевич. — Коммерсант! Елисеев прямо… Ладно, распродалась, и слава богу. Поешь давай, я тебя знаю: небось не ела еще сегодня. Как тебя ноги-то носят?

— Сто семьдесят, сто восемьдесят… — считает Ольга Николаевна. — Воробьихина клубника против нашей дрянь. Двести. Мелочь и вся кривая. Сразу видно, что ягода под листьями сидела, солнца не видела. Двести двадцать, двести тридцать…

Я сижу на заднем крыльце. Тут есть выход с веранды в сад, но дверь всегда заперта. Солнышко припекает. Пчелы вьются вокруг, жужжат. Под самой стенкой растут цветы, львиный зев… Правда, похож на львиную пасть. Желтый и чуть-чуть коричневый… Я осторожненько нажимаю сбоку на мягкие упругие лепестки, пасть открывается. Открывается и закрывается — совсем как живая. Пчелка жужжит, кружит, садится львиному зеву на нос. Цветок трепещет, покачивается от тяжести. Пчела тоже желтая и немного коричневая. Толстая, мохнатенькая… Наверно, цветку от нее щекотно.

Никого нет, я сижу себе и сижу. Мне хорошо — ничего не надо делать, никуда не надо идти: можно сидеть и сидеть… Смотреть… Крыльцо теплое, и стена теплая, пчелы гудят, пахнет деревом… Замечательно так пахнет теплым деревом…

Михаил Николаевич вчера принес откуда-то мед, прямо в сотах — кто-то из соседей, кто держит пчел, угостил его. Мне тоже дали кусочек. Мед в сотах ужасно вкусный…

— Мам, а мам!.. — пристает Маша с самого утра. — Мам!..

— Ну?

— Босоножки…

— Что босоножки? Какие босоножки? — сердится Ольга Николаевна. — Этой весной купили!

— Да, купили!.. Они некрасивые. И вообще — обшарпанные все…

— Будет тебе, девка, выдумывать! Нормальные босоножки.

— Мам, ну пожалуйста!..

— Что пожалуйста? В том месяце костюм сшили, теперь босоножки ей подавай!..

— Мама!

— Нету у меня, Машутка. Наши средства не соответствуют твоим высоким запросам.

— Да, — Маша надувает губы, — как ишачить тут с утра до ночи, так пожалуйста, а как что-нибудь купить, никогда у вас нету…

— Нету, вот именно, что нету! Толь надо покупать? Надо. Что крыша у нас худая, это тебе известно? К тому же насчет ишачить, это ты загнула, душа моя, — мы тебя в это лето на даче и не видели: то экзамен, то консультация, то так — иллюминация.

— Триста рублей всего… Ну, почему, почему я всегда должна быть хуже всех!.. Мамочка, ну пожалуйста…

— Вот чертяка! Машка, ты не человек, а заноза! — Ольга Николаевна идет в спальню, вытаскивает из комода деньги. — Транжирка бессовестная! Заноза и транжирка! На кой ляд тебе эти босоножки?