Розы и хризантемы

— Мы и сами не знали. Если б знали, разве б поехали? Экскурсия! Какая, к черту, экскурсия! Представляете? Тринадцатилетний мальчик… Других, говорят, сразу на дно утянуло, а он еще барахтался, пытался выплыть. Мать рядом по берегу металась и ничем не могла помочь: гранитная набережная, крутая, скользкая, не зацепиться, не выбраться. Пока искали, что бы им бросить — хоть веревку, хоть что-нибудь, ничего ведь абсолютно под рукой не оказалось!.. Так и утонули на глазах у всего города.

Папа сопит носом.

— Кошмар!.. — повторяет мама. — Но знаете, как бы там ни было, утешение все-таки, что это несчастный случай, а не чья-то злая воля. Или умышленная подлость. Кстати, вы с поэтом этим так называемым, Фатьяновым, знакомы?

— Нинусенька!.. — хмурится папа.

— Нет, — удивляется Евгения Азарьевна, — не знакома. А что? Натворил что-нибудь?

— Да нет, — мама поджимает губы, — так, к слову пришлось…

Мы идем слушать Вертинского. Он выступает в Майори в летнем театре. Все говорят, что нужно пойти послушать, потому что, может, это в последний раз, как-никак ему столько лет — того гляди, умрет, больше и не увидишь. Еще говорят, что он белоэмигрант — сбежал в свое время от большевиков за границу. Но потом затосковал ужасно по родине и вернулся.

— Глупо, — говорит мама. — Уж если уехал, так и сидел бы себе спокойно — где-нибудь в Париже.

— Что значит, сидел спокойно? Да кому он там был нужен! — спорит Евгения Азарьевна. — Артисту, Нина Владимировна, необходима аудитория, слушатель, зритель! А за границей никто его не понимал и не ценил.

— Не знаю, по-моему, там полно русских. Впрочем, это его дело. Мы от этого, конечно, только выиграли — послушаем, по крайней мере.

Театр деревянный и выкрашен белой краской, перед входом беленькие столбики.

— Я маленькая балерина! — поет Вертинский и танцует, танцует руками. Замечательно танцует пальцами — настоящая балерина в пачке. Как Инна. Не такой уж он и старый. — Всегда мила… Расскажет больше пантомима, чем я сама! А ночью в маленькой каморке… старушка мать… мне будет бальные оборки… перешивать…

Нет, это не про Инну — у них не каморка, у них хорошая комната. Светлая, с двумя окнами… Под одним окном кровать, под другим швейная машинка Леры Сергеевны.

Концерт кончается, мама с Евгенией Азарьевной ждут кого-то у выхода.

— Ах, невозможно поверить, — говорит мама, — я же его помню совсем молодым человеком… Столько было обаяния…

Я захожу за угол — просто так, посмотреть, что там сбоку. Низенькие цеплючие кусты, узенькое крылечко… Дверь раскрыта, кто-то стоит на верхней ступеньке. Вертинский! Стоит и смотрит в небо. Наверно, мне нельзя было сюда заходить.

— Ирина, взгляните! — зовет Вертинский кого-то внутри театра. — Орхидейный закат! А вы хотели пригвоздить меня к Сочи. К духоте и смраду! Тут, по крайней мере, прохлада. — Он оборачивается к кустам, в которых я стою. — И маленький ангел. Юная фея… Бледное личико в лучах заката! Прелестные волосы… Дитя, откуда вы, что вы тут делаете?

— Мы все устали просто как собаки! — откликается голос внутри. — К вашему сведенью, нам еще ехать в Ригу, я вас предупреждала — вы помните? Кулагин! Ну вот! Что такое? Опять мои перчатки на полу?! Тысячу раз просила!

— Деточка, дитя, как вы сюда попали? — спрашивает Вертинский. — Вы слушали мой концерт? Вам понравилось?

Кого он спрашивает? Меня? Наверно… Больше тут никого нет.

— Понравилось, — признаюсь я тихонько. — Особенно руки…

Второе сентября. В Москве уже учатся. Наверно, все девочки в школе. А я еще в Дубултах. Наша путевка кончилась, но папа ее продлил, потому что все равно не было билетов. Льет дождь, но мы — четверо: я, Наташа Лесная, Наташа Горская и еще синеглазая Инга Виолайте из Вильнюса — идем на пляж. Бросить в море монетки. Кто бросит в море монету, приедет сюда снова. На следующий год. Такая примета. Серое небо, серое море. Капли дождя шлепаются, шлепаются в воду — почти как монетки.

— Девочки! — говорит Наташа Лесная. — Давайте запомним это все навсегда, на всю жизнь. Посмотрим и запомним! У каждого человека свои воспоминания, а это будет наше общее воспоминание — этот дождь, и мокрые дюны, и свинцовое море…

Мы смотрим и запоминаем — наше общее воспоминание — серенькое-серое море, рваные холодные облака, мокрые дюны, мокрые сосны… На пляже никого, только мы. Волны шумят, откатываются по песку обратно в море, дождик шуршит в сосновых ветвях, мы стоим и вдыхаем запах моря, сосен, дождя… Нет, наше общее воспоминание не получится таким уж общим: это не как четыре одинаковые фотографии. Я ведь запомню не только дождь, но и девочек. А они запомнят меня…

ЗИМА 1950–1951-го

— Приготовьте контурные карты, — говорит Марья Ивановна, учительница географии.

Она низенькая, толстая, голос строгий, голова по самые брови повязана коричневым платком. Юбка колоколом почти до полу.

У меня нет контурной карты. Мама вообще не хотела пускать меня сегодня в школу, говорила, что ей необходимо отсыпаться после дороги. Но мне ужасно, ужасно хотелось пойти — увидеть девочек, новый класс, новых учителей!..