Розы и хризантемы

— Ах!.. А ведь начнет рассуждать о своей геологии, подумаешь, действительно настоящий ученый.

— Учености в нем хоть отбавляй… Видно, и учености хорошо в меру. — Марья Александровна складывает рубашку и еще раз проглаживает уже отглаженный рукав. — А сверх меры все не в пользу… Мой Арон Михайлович тоже вот… Светлейший был разум. А теперь самых пустячных пустяков не помнит… Как будто подменили человека… Смотреть грустно. Если от роду дурак, так уж и спрашивают — как с дурака. А когда умный человек вдруг таким делается…

Да, я ее понимаю — я понимаю! Когда умный человек вдруг — вдруг! — делается дураком, это очень стыдно. Когда папа приходит домой пьяный, он тоже бывает как дурак. Говорит всякие глупости, каждое слово тянет, тянет и никак не может договорить…

— Арон? Вы сказали: Арон? — переспрашивает мама. — Он что же — еврей?

— Конечно, еврей. Если физик, так уж будьте уверены — еврей. Ведь и говорят: еврейская наука.

— Ну, нет, не обязательно, — не соглашается мама. — Складовская-Кюри, например, — полька.

— Это вы, Нина Владимировна, изыскиваете исключение из правила, к тому же исключение в квадрате: и полька, и еще женщина. А я говорю про правило. Правило: на сто физиков — девяносто пять евреев.

— Не знаю, возможно, вы и правы… Что касается меня, то я живого физика в глаза никогда не видывала. Не пришлось как-то…

— А я всех их знаю, весь институт. Некоторые и теперь к нам забегают — проведать… — Марья Александровна вздыхает и отправляет сорочку в стопку выглаженного. — Что уж теперь проведывать?.. Кого проведывать? Некого — был человек да весь вышел… Боже ж ты мой, как я его любила! Как любила… — Она качает головой. — И умница, и красивый, и в музыке разбирался, и к семье такой внимательный… А теперь что? Одно воспоминание… Портрет на стенке… Только что портрет ни есть, ни пить не просит, а за этим еще ухаживать надо. Правду говорят: кто-то там наверху заботится, чтобы человек не был слишком счастлив…

— Да, это верно: чуть размечтаешься, сразу тебе хлоп по голове — чтобы не забывался, — соглашается мама. — Хоть бы забирали таких куда-нибудь, в приют какой-нибудь…

— Что вы! — пугается Марья Александровна. — Типун вам на язык! Неужели вы думаете, я бы отдала? Ни за что!

— Да, но вы сами сказали… Если все равно ничего не понимает… Такая обуза…

— Не понимает… Многого не понимает. Но ведь узнает меня. Радуется, когда прихожу. Прямо как ребенок радуется… «Маша, Машенька…» После такой великой любви, как у нас была, чтобы куда-то отдать? Чужим людям? Господь с вами…

Все получилось хорошо: мы перевернули учительский стол, а сверху подвесили большой лист фанеры — как будто это потолок бомбоубежища. Я спряталась за столом — стучать, когда будут падать бомбы. Марина Кораблева стала говорить: «Послушайте вы меня, старуху: я эту историю знаю от своей бабки, а она слыхивала от своей… Некогда, в стародавние времена…» Тут, при слове «некогда», Рита вскочила на ноги, погрозила кулаком и закричала: «Мы это ваше „некогда“ заменим нашим „никогда“!» Я заколотила по столу: бум! бум! все закричали: «Батюшки, бомбежка!», Рита шлепнулась на пол, и все запели: «Штыком и гранатой пробьемся, ребята, и десять гранат — не пустяк!» А потом, когда я перестала стучать, Тачечка вышла со своим ребеночком, протянула его на руках и сказала так похоже, как настоящая мать, у которой убило сына: «Мой сын… он вырастет! Он еще будет великим полководцем! И весь народ еще поклонится ему в ноги, что он спас нас от американских агрессоров!» А девочки-пионерки стали говорить друг другу: «Почему? Почему они разоряют наши мирные города и села? Почему агрессоры не дают нам жить счастливо?» Рита опять вскочила и закричала: «Мы слово „некогда“ заменим словом „никогда“!» А Марина ей вдруг ответила: «Сиди уж ты, старый хрыч! Некогда! Все ему некогда! Куда спешишь-то? Не видишь — стреляют?» И Ира Грошева прибавила: «Сиди, дед, сиди, миленький». Этого у меня, в моем тексте не было, но вышло замечательно — все смеялись. Я опять заколотила по столу. Зоя Линкина (она не в нашем звене, но я ее попросила это сделать) потихонечку встала, вышла в коридор и выключила свет. Стало совсем темно, я все колотила по столу, а потом мы аккуратненько поставили его на ноги и положили сверху «ребеночка», а сами все упали на пол и друг на дружку, как будто мертвые. Рита запела — в темноте, тихо и очень красиво: «Штыком и гранатой… пробились ребята… остался в степи Железняк…» А потом Зоя включила свет.

Всем девочкам понравилась пьеса, а наша Мышка даже заплакала немножко и вытирала глаза платочком:

— Прекрасно, девочки… Очень хорошо! Почему же вы не предупредили, что готовите пьесу? Кто это придумал — ставить пьесу?

Ира Грошева показала на меня и сказала:

— Это она! У нее голова, как пивной котел!