Розы и хризантемы

Папы нет. Нет и нет… Лифт уже не ездит. Ездил, ездил и перестал. Все уже дома — и правдисты, и все… Только папы нет… Он еще ни разу не приходил так поздно, ни разу! Где он может быть? Что с ним? Нужно ждать… Ждать… Я ложусь, как Альма, — Альма, бедная моя Альма, где ты сейчас? Может, ты тоже думаешь про меня?.. Как бы я хотела, чтобы мы были вместе… Собаки поджимают ноги не так, как человек. Вот так они ложатся: задние лапы под себя, голову на передние — и ждут. Я тоже жду… Жду…

Звонок! Звонит телефон! Это папа! Наверное, папа…

— Боже мой, что это? Что такое?.. — бормочет мама спросонья.

Я вскакиваю и бегу в коридор. Нет, это не папа, это тетя Дуся.

— Это ты? — говорит она. — А мамка твоя где? Мамку позови.

Мама выходит, берет трубку.

— Что значит — не может? Как это — не может? Хорошо, Дуся, я понимаю. Да, вы правы, вы тут ни при чем. Я спущусь, но что же я могу?.. Я даже не одета… Иди, спускайся туда, — говорит она мне. — Эта скотина, твой папаша, опять допился до положения риз! Не может, видите ли, подняться. Боже мой, что за мука, что за проклятие!..

Я не слушаю ее, я бегу вниз. Пятый этаж, четвертый, третий… Второй, первый… Папа лежит возле лифта. Что это? Он весь в крови… Весь в крови! Даже не слышит! Не смотрит на меня! А!.. А-а-а!..

— Ты что? Ты что?! — Тетя Дуся машет на меня руками. — Ты не кричи! Нельзя! Ты что? Ты мне весь дом подымешь! Это что ж? Ведь сказала ей, чтоб сама шла, нет, шлет девчонку!

— А-а-а-а!..

— Молчи! — Тетя Дуся зажимает мне рот рукой. — Ему же позор будет, как все сбегутся!

Да, правда, правда — она права, нельзя кричать, нельзя!.. Я не буду… Но что с ним? Что с ним? Он жив?.. Он умер?!

— Жив, жив, — говорит тетя Дуся. — Жив он, ничего такого. Разбился малость… Упал, видно…

Нет, не малость… Не малость, не упал! Кто-то избил его, поранил. Может, машина сбила… Как Михоэлса. Все лицо в крови… И рука… Рука вся синяя и раздавлена! А-а!..

— Молчи, молчи!

Да, я молчу, я молчу. Я плачу, но тихо. Но что же делать? Что делать?! Мне страшно, страшно…

— Ну, пришла… — говорит тетя Дуся. — Сла-те-господи…

Это мама спустилась наконец.

— Давай, принимай мужа!

— Боже мой, нет, я не могу! — пятится мама. — Видеть этого не желаю! Нет, не могу!.. Боже, что за проклятие?!

— Чего не можешь? Подымай, сможешь… — приговаривает тетя Дуся. — Подымай его, домой отвезем. Нельзя ему тут лежать.

Мы втроем кое-как подымаем папу и затаскиваем в лифт. Он даже не стонет.

— Скотина! Не понимаю, как он вообще в таком состоянии дополз!

— Чего дополз?.. Участковый доставил. На улице, говорит, валялся, возле «Тканей».

— Какой ужас, какой позор! Ах!.. Должен был сегодня получить деньги. Верно, ничего уже не осталось, вывернули все… Конечно, разумеется! Какой кошмар!.. Все лицо исполосовано!

— Ничего, заживет лицо, — говорит тетя Дуся. — На живом заживет. Главное, что живой…

— Да, на этот раз… Посчастливилось… Нет, Дуся, нет, только не на постель! Сажайте его на стул. Не хватает только постель изгадить!

Тетя Дуся сажает папу на стул и придерживает, чтобы не упал. Мама подсовывает ему под нос флакон с нашатырным спиртом. Папа дергает головой, открывает глаза, что-то мычит.

— Иди в Боткинскую звони, — велит тетя Дуся, — пускай пришлют кого — перевязку сделать.

— Ах, какая скотина, какой мерзавец! — плачет мама. — Спасибо вам, Дуся. Вы меня извините, я сама не в себе…

— Ничего, — говорит тетя Дуся. — А ты не серчай на него… С кем не бывает? Выпил… Проспится. Живой проспится… Мой-то кормилец не пьет, не гуляет — в земле почивает… Седьмой годок…

— Ах, — стонет мама, — как тут объяснишь? Бесполезно… Никто не поймет. Со стороны всегда все выглядит иначе. Чужую беду руками разведу. Спасибо вам, Дуся. И участковому от меня передайте спасибо.

— Так что же, Павел, — мама поджимает губы, — значит, ты намерен и дальше пьянствовать? Пока вообще не укокошат?

Папа сопит носом — громче, чем обычно, — и молчит, ничего не отвечает. Рука у него перевязана, лицо в ссадинах и синяках.

— Повезло еще, что кости целы. Могли и ребра переломать. Про деньги я уж не говорю, черт с ними, с деньгами… Деньги, в конце концов, дело наживное. А здоровья загубленного уже не вернешь. Да… Тем более жизни… Объясни мне, неужели ты настолько собой не владеешь, что не можешь остановиться?

— Ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что я отлично собой владею, — хмурится папа.

— Да, я вижу! Результат, что называется, налицо. Наплевать и на жену, и на работу, и на честь, и на совесть! Наверно, уже весь двор перешептывается. Известное дело — добрая слава дома лежит, а дурная по свету бежит…

— Нинусенька, я не мог этого предвидеть, — объясняет папа и старается здоровой рукой пригладить волосы. — На меня напали грабители. Грабители могут напасть на кого угодно.

— Да, разумеется! Особенно на того, кто по ночам шляется пьяный, как свинья, и с карманами, полными денег. На такого идиота грех не напасть. Разве что ленивый не нападет. Порядочные люди давно спят по домам, а он бредет — без руля и без ветрил, сам не знает куда. Удивительно еще, как этого не случилось раньше!