Розы и хризантемы

— Каждый шаг стоил неимоверных усилий! — Наверно, ему кажется, что он сам пробирается по неизведанной тундре и встречается со страшными опасностями: стужей, пургой, голодом, непроходимыми топями, болезнями, комарами и мошкарой и дикими юкагирскими шаманами. И все из-за этих подлых петербургских чиновников, которые своей зловредной волокитой испортили, погубили все дело! Холод, пятидесятиградусный мороз, собаки дохнут, люди падают на серый колючий снег… А чиновники сидят себе как ни в чем не бывало в Петербурге в натопленных канцеляриях и в ус не дуют!.. Пьют чай. — И все-таки Ледовитый океан от Колымы до мыса Дежнева оказался проходим! — Георгий Иванович взмахивает рукой, в которой зажата указка, отодранный манжет белой полоской взлетает в воздух, Георгий Иванович ловит его и подпихивает внутрь рукава. — Плаванья вдоль Чукотки оказались возможны!

— Чего ж он такой бедный? — вздыхает Рита Шамайская. — Неужто совсем надеть нечего? Хоть бы рубаху себе справил… Учитель, а такой драный. Смотреть-то срам…

Правда — срам: штаны короткие, ободранные, подвязаны каким-то голубеньким кушаком, рубаха грязная, мятая, да еще этот манжет… Нужно сказать маме, может, она что-нибудь придумает.

Папа принес откуда-то рыбку. В литровой банке. Рыбка тоненькая, серенькая и все время без остановки плавает: кружит, кружит по банке.

— Что это? Что за гадость ты приволок? — возмущается мама.

— Это не гадость, Нинусенька, а рыба. Ее зовут Мартышка. Она будет у нас жить.

— Действительно, только дурацкой рыбы тут не хватало! И так плюнуть некуда.

— Я полагаю… — папа сопит носом, — если тебе, Нинусенька, дозволено заставить весь подоконник абсолютно бессмысленными и бесполезными вазонами с розами, то и мне не возбраняется завести одну-единственную маленькую рыбку.

— Вот именно — рыбку! Кильку… Совсем сдурел! Хуже младенца, ей-богу.

— Не вижу, Нинусенька, причины для столь бурного возмущения с твоей стороны. Банка с Мартышкой занимает на подоконнике не более десяти квадратных сантиметров и никого, как мне представляется, не беспокоит. А мне приятно смотреть, как она плавает.

— Хорошо, смотри себе на здоровье. Делай, что хочешь, и оставь меня в покое! Беспрерывные выдумки… Сил уже никаких не хватает.

— Не нахожу ничего преступного в том, что человек хочет завести рыбку. — Папа стучит ногтями по банке. — Мартышка! Иди сюда, глупышка… — Мартышка принимается еще быстрее кружить по банке, папа подсыпает ей корм. — Славная, хорошая Мартышка…

Конечно, нечего даже сравнивать — рыбка гораздо лучше маминых цветов. Она живая, плавает, ныряет, смотрит на нас, а когда ест, широко-широко разевает рот. Мне она очень нравится.

Папы опять нет. Первый час ночи, а его нет.

— Боже мой, боже мой!.. — стонет мама. — Ничто не учит… Ах!.. Опять, верно, получил деньги и закатился в этот притон… Блаженствует, веселит душу. Ждет, чтобы вообще раздели догола и пришибли, как бездомную собаку. Что же делать? Нет, скажите мне, что делать, к каким еще обращаться увещеваниям? Как еще умолять и убеждать? Какие еще нужны доводы? Взять дубину и треснуть как следует по башке? Может, тогда очнется и призадумается? Вставай! Вставай, иди ищи его!

Откуда она знает, что я не сплю?

— Вставай, отправляйся! Тащи своего дорогого папашу… Пока не спустил окончательно все до копейки. Наверняка сидит у этой сволочи, у драгоценного Николая Петровича. Поит всю свору!..

Я вылажу из постели, быстренько одеваюсь, повязываю голову платком, всовываю ноги в валенки.

— Будь оно все проклято! — всхлипывает мама. — Дожить до такого ужаса, до такого кошмара…

Я выхожу из квартиры, сбегаю по лестнице — в валенках я умею скатываться через целый пролет, — прохожу мимо тети Дуси — она сидит за своим столиком возле телефона и вяжет скатерть из белых катушечных ниток. Подымает глаза от вязания, смотрит мне вслед, но ничего не говорит. Я выскальзываю из подъезда, выхожу на улицу.