Розы и хризантемы

— Да, вы научите! — смеется Фрида Львовна. — Сема мой объявится, а я тут, видите ли, с другим… За кого это вы меня принимаете? Боже меня сохрани от такого позора!

— Что ж… — вздыхает мама. — Как говорится, свою голову на чужие плечи не посадишь… Если вам нравится понапрасну себя гробить — ваше дело… — Она пододвигает отрез к машинке. — Посмотрите, пожалуйста: я думаю, тут достаточно на сарафан. Три с половиной метра. В крайнем случае сделаем какую-нибудь отделку. У меня где-то лежит полметра синего сатина… Надо только вспомнить где… Но послушайтесь хотя бы в одном — не позволяйте хоть сыну вить из себя веревки!

— Нет, никакой блузки из этого шелка не выйдет, — говорит Фрида Львовна. — Он слишком специфический. Если вы так уж обязательно хотите его использовать, я сделаю вам сорочку. Это пойдет. А блузка — нет, блузка — это будет, как тряпка.

— Я не знаю, ей-богу… — сомневается мама. — Но если вы говорите…

— От вас я уже ни к кому не пойду, — сообщает Фрида Львовна, раскраивая сорочку, — от вас я домой!

— Очень правильно сделаете, — одобряет мама.

— Да. Через четыре дня у нас праздник, может, вы слышали: Песах. Я, конечно, мало что соблюдаю, но Песах — это Песах.

— Ах да, я помню, — говорит мама, — это когда готовят фаршированную рыбу. Обожаю фаршированную рыбу. Лет десять уже, наверно, не пробовала…

— Ой, что вы! — радуется Фрида Львовна. — Если вы любите, я вас научу, как это делать. Только купите карпа. Я вам сделаю такую фаршированную рыбу, что вы пальчики оближете!

— Нинусенька, в чем дело? — спрашивает папа. — Долго эта старая чертовка будет здесь торчать? Ты уверяла, что пускаешь ее на неделю, а сегодня, если не ошибаюсь, пошел уже десятый день ее пребывания.

— Боже мой, о чем ты говоришь — десятый день! Она секунды не сидела без дела. Лера Сергеевна за все время не сшила мне столько вещей, сколько она за эти девять дней! И вообще, извини меня, Павел, называть цветущую сорокалетнюю женщину старой чертовкой — просто непорядочно. По-моему, ты говоришь это исключительно мне назло!

— Нинусенька, я не говорю тебе назло, я лишь интересуюсь… — папа покачивает ногой, — когда эта цветущая женщина наконец уберется отсюда к чертям свинячьим? Надеюсь, ты и сама понимаешь, что наше благосостояние зависит от моей работы. А работать в присутствии Фриды Львовны я не могу. И объясни, пожалуйста, почему она крутится у нас на кухне?

— Крутится на кухне, потому что готовит фаршированную рыбу!

— Какого черта, Нинусенька, она готовит фаршированную рыбу? Кто ее об этом просил? Насколько мне известно, ты нанимала ее в качестве портнихи, а не в качестве повара.

— Я ее об этом попросила! Да, представь себе! Но теперь уже сожалею. Надеялась — по своей вечной наивности, — что ты будешь рад. Хотела сделать тебе что-то приятное…

— Ты прекрасно знаешь, мой дорогой Кисик, что я ненавижу фаршированную рыбу.

— Ничего подобного! Не выдумывай! Я прекрасно знаю, что ты всегда любил этот праздник. Ты сам мне рассказывал — причем неоднократно, — как это происходило в доме у деда.

— Если я и любил что-то, происходившее в доме у деда, — папа трет большим пальцем правой руки ладонь левой, — то никак не этот глупый праздник. Как ты, мой прозорливый Кисик, догадываешься, у меня не может быть ни малейшего интереса к подобного рода праздникам. Я любил творожную пасху. А фаршированную рыбу я ненавижу с детства.

— Прекрасно! Можешь ненавидеть. Можешь вообще к ней не притрагиваться. Найдутся желающие и без тебя.

— Но главное, Нинусенька, чего я не могу понять… Зачем ты с таким поистине неимоверным упорством стараешься превратить наш дом в клуб городского сумасшедшего? Мало было опасно помешанной тещи и буйно помешанного Георгия Ивановича, ты еще притащила сюда бесценную Фриду Львовну.

— Хорошо! — Мама краснеет от злости и с трудом переводит дыхание. — Запру окна и двери и буду сидеть тут в полном одиночестве. Удивительно! Что за неблагодарность, что за мизантропия! Человек старается что-то для него сделать. А в награду получает одни только издевательства и насмешки!

— Царь Петр Первый собирал в Петербурге паноптикум любопытных достопримечательностей, а ты, Нинусенька, собираешь у нас дома паноптикум дегенератов.

— Нет, это поистине надо уметь! Чтобы никогда ни о ком не сказать доброго слова. Удивительный человеконенавистник!..

— Если на то пошло, Нинусенька, то человеконенавистником безусловно является твой драгоценный Георгий Иванович…

— Да, разумеется!

— …который позволяет себе говорить гадости о пятнадцатилетней девочке, к тому же тяжело больной.

— Какой девочке?.. Какие гадости?

— Дочери академика Бардина. Который, кстати, пытается этого идиота поддерживать.

— Никаких гадостей он о ней не говорит. Действительно, заметил однажды, что ребенок невероятно разбалован.

— Ребенок болен неизлечимой болезнью, лейкемией. — Папа все трет ладонь. — И только откровенный мерзавец может говорить гадости о девочке, которой осталось жить считанные месяцы.

— Да, ты все знаешь: кто чем болен, кому сколько осталось жить… На вот, померяй лучше пижаму.