Розы и хризантемы

— Но большое свинство.

— Павел Александрович! — Бабушка тянет свою кружку. — Разрешите капельку попробовать. Может, что-нибудь не хватает, так я скажу.

— Да, только твоих дегустаций не хватало! — сердится мама. — Отойди и не дури голову. Лучше поправь блузку — вся рубаха наружу вылезла. Кстати, Павел, я давно хотела спросить, да все как-то забываю: что с Храпалем? Где он?

— Храпаль в Марах.

— В Марах?

— Так точно, Нинусенька, в Марах.

— Но это же где-то у черта на рогах… В какой-то Туркмении, если не ошибаюсь.

— Мары — самая южная область Советского Союза, и там дует ветер афганец, — сообщает папа.

— Да, но какая нелегкая его туда занесла?

— Его перевели туда из Германии.

— Так, значит, он по-прежнему служит?

— Да, по-прежнему служит.

— А жена что же?..

— Нинусенька, не задавай, пожалуйста, наивных вопросов.

— Это не наивные вопросы. Как-то просто не верится, что интеллигентная женщина вздумала вдруг заняться какой-то преступной деятельностью. К тому же мать двоих детей. В голове не укладывается. А дети что же, с ним? Тоже в этих Марах?

— Нет, дети в Кушке.

— Почему в Кушке?

— Потому что Кушка еще южнее.

— Не понимаю, зачем ты городишь какую-то чушь. Я серьезно спрашиваю.

— Нинусенька, я давно ничего не знаю ни о Храпале, ни о его детях. Слышал, что его перевели в Мары. Это все, что мне известно. И вообще, мне кажется, сейчас не время для подобных бесед. Нужно поставить на стол стаканы и нарезать хлеб.

— Стаканы может расставить Светлана, а хлеб тебе придется нарезать самому, я этого не умею.

— Кто-то уже подымается, — говорит папа, прислушиваясь к урчанию лифта.

— Да… Просто не знаю, как быть, — вздыхает мама.

— Что такое, Нинусенька?

— Надо, очевидно, дать салфетки…

— Разумеется, надо. А в чем дело?

— Да ведь на всех не хватит.

— Нужно было купить.

— Купить! Купить недолго, а потом всю жизнь храни их — неизвестно где. Когда тут и для самых необходимых вещей места не хватает. Не будем же мы постоянно принимать по полсотни гостей!

— Не знаю, Нинусенька. С одной стороны, ты хочешь, чтобы салфетки были, а с другой — не желаешь их покупать.

— Положим, я думаю, бумагу.

— Какую бумагу?

— Обыкновенную писчую бумагу. Под каждую тарелку по листку. По крайней мере, не так захрюкают скатерть.

— Да, но как это будет выглядеть?

— Ничего, не велики баре. Как-нибудь перетерпят.

В дверь звонят — долго и весело.

— Пришли! — говорит папа.

— Ах, боже мой, уже явились! — ужасается мама.

— Я пойду встрэчу! — устремляется бабушка к двери.

— Нет, Елизавета Францевна, — останавливает ее папа. — Позвольте, я уж как-нибудь сам встречу, а вы останетесь здесь.

Папа снимает фартук и идет в прихожую. Бабушка стоит, склонив голову к плечу, косит глазом на маму, потом бочком-бочком придвигается к тазу и тянется зачерпнуть своей кружкой пунша.

— Куда ты лезешь! Куда тебя черт несет! — кричит мама. — На минуту нельзя отвернуться. Сядь и сиди! Проклятие какое-то. И так не знаешь, за что хвататься, так она еще на нервы действует.

— Я думала, Ниноленьки, тебе надо помочь.

— Да, помочь!.. Помочь — воду в ступе толочь. Не выдумывай, никто в твоей помощи не нуждается.

Бабушка кряхтит, садится за стол, водружает на нос пенсне и принимается читать вслух этикетки на бутылках:

— Рислинг… Не знаю… Черт с ним! Кабарне. Верно, сладкое… Грузинское вино номер двадцать — красное. Грузины, внученька, все разбойники. На конях скачут, и в зубах кинжал. У нас в Таганроге был один грузин, работал монтером по электричеству. Бывало, залезет на столб и орет оттуда, как бешеный, чтобы мальчишки провода не трогали. Ох-хо-хо… — Она высовывает язык и облизывает нижнюю губу. — Донское игристое. Глупости! На Дону мужики пьют водку. Или горилку. Когда мы жили в Ростове — ты помнишь, Ниноленьки? — Жора раз привез четверть самогона.

— Да, больше мне нечего помнить, как твой самогон проклятый! Представляю себе, какой праздник — выжрать четверть самогона. Не каждый день такое привалит.

В прихожей слышатся звонкие голоса, папа громко смеется, с кем-то здоровается, разговаривает.

— Проходите, пожалуйста. Вперед, вперед, по коридору! Ирочка, дорогая! Вы все молодеете и хорошеете!

— Что ты сидишь, как засватанная? — накидывается вдруг мама на меня. — Гости в дом, а ничего не готово. Иди таскай стулья от соседей! Тысячу раз все нужно сказать.

Гости идут и идут, комната уже полна народу, все друг друга приветствуют, хлопают по плечу, обнимаются, какая-то тетя даже плачет от радости и вытирает глаза платочком. Папа знакомит сталинградцев с новомировцами.

— Ирочка, красавица наша! — кричит какой-то военный. — Соловей ты наш неумолчный!

— Прошу! — призывает мама. — Прошу, дорогие гости, усаживайтесь, где кто может! Садитесь, пожалуйста, садитесь, не церемоньтесь!

Кто-то усаживается на мой топчан, кто-то на сундуки, кто-то на мамину кровать, некоторые на подоконник, но многие так и остаются стоять посреди комнаты.

— Павел, уговори их сесть! Я не в состоянии.

— Друзья, внимание! Поднимем первый тост! Первый тост — за товарища Сталина!

— За товарища Сталина! — отвечают все дружно, встают и чокаются. — За Родину, за Сталина!