Розы и тернии

– Вот радость-то! Вот радость-то! – затараторил он, словно захлебываясь от избытка чувств. – Боярыней нас хочешь подарить! Ай, любо! Я и то намедни говорю холопам: и чего это наш господин не поженится с молоденькой какою боярышней? Ему ли невесты не сыскать? Всякий с радостью отдаст! А он еще мужчина в самой поре… Из себя видный, сильный… Волосы-то посивели малость – так это и у молодых бывает.

– Так в поре я еще, а? Не совсем старик? – вдруг оживляясь и подбадриваясь, спросил Фома Фомич.

– В такой поре, хоть сейчас на медвежью травлю ехать!

– А, что ж! Мы, пожалуй, и поедем на травлю! Хе-хе! Нечего старость-то на себя напускать!.. Верно, Маркыч?

– Верно, верно!

– А мне к тому ж – из вотчинки моей весть пришла – объявился в лесу матерый медведь, коров зарезал, беда сколько… Вот я созову знакомцев добрых да и поеду с ними зверя бить. Вспомним пору молодую!.. Пред свадьбой-то кстати будет, Елизар, а?

– Вестимо, вестимо! И невеста молодая услышит: «Э! да мой женишок не кисляй какой-нибудь! Молодого за пояс заткнет!»

– Хе! «Молодого за пояс заткнет»! Знай наших! Ой!

– Что ты, боярин?

– Кольнуло тут маленько, – ответил князь, потирая спину, – ну да пустое! Так вот как мы устроим: свадьбу играем через седьмицу ровно от сего дня, а на травлю ехать гостей созову дня за три до свадьбы – надо показать им себя молодцом-женихом настоящим. Так и порешим, ты устрой все – вечерком я скажу тебе, к кому нарочных с зовом послать.

– Слушаю, княже-господине.

– Кого вот из холопей с собою взять, не знаю. Нужно выбрать человек с десяток посмышленей да посильнее, а одиннадцатый с моей ручницей ехать должен. Этого из самых сильных надо выбрать, на случай чего… Эх! Было все у меня заведено: и стремянные, и иные прочие… Ты помнишь ведь?

– Как не помнить!

– А перестал ездить на травли – всех либо в деревню услал, либо на иную работу перевел… Когда я последний раз на охоте-то был?

– Да лет десяток, кажись.

– Срок не малый! И дурень я, чего ездить перестал? Ослаб, что ли? Фу! В спину как ударяет!

– Растереть бы тебе спинку маслицем.

– Пройдет, пустое.

– Я тебе, княже, холопей добрых повыберу. А в оружничии твои, сдается мне, лучше всего взять Никиту Медведя, силен страсть!

– Это новый кабальный, что ль?

– Он самый.

– Ну что, как? Обошелся?

– И-и! Первейший работник! Сначала, было, маленько артачился, а теперь ничего.

– А нравом каков? Не буян? С горя пить не стал?

– Нет, смирен и тверез всегда. Угрюмист малость.

– Работал бы, а то пусть угрюмится.

– Его, говоришь, взять?

– Думается, подходящ будет.

– Очень силен?

– У! Ему и кличка Медведь за силищу дана – кого хошь и что хошь сломает!..

– Такой-то мне и надобен. Ну, иди с Богом, старче, да устрой все, как я сказывал.

– Устроим, княже добрый, спокоен будь.

Когда Елизар Маркович вышел из боярского покоя, лицо его сразу изменило свое выражение, лицо ключника стало довольно кислым.

– Ишь, дурак старый, жениться задумал! Ему в гроб пора, хрычу, а он женихается и на травли ездит!.. Хе-хе! Лучше б в церковь почаще ездил, греховодник. Меня стариком зовет, а сам старей меня. «Так я еще, – говорит, – в поре?» В поре, в самой поре, чтоб в могилу ложиться, хе-хе! Дурень, пра, дурень! – ворчал старик.

В сенях Елизар Маркович встретился с Алексеем Фомичом.

– Что, батюшка у себя? – спросил молодой князь.

– У себя, касатик, у себя! – ответил ключник. – Что долго тебя в доме не видать было? Гостил где? Мы тут соскучились все без тебя…

– Гостил у приятеля, – пробурчал Алексей Фомич и прошел в покои.

XX. Соперники

Князь Алексей Фомич вошел в комнату отца, не велев докладывать о себе.

Увидев сына, старик промолвил только:

– А! Пришел!

– Здравствуй, батюшка… Поговорить с тобой надо.

– Времени нет у меня с тобой растабарывать – в Шестуновское еду к невесте.

– О невесте-то и хочу говорить.

– Гмм… Чай, причитать сейчас начнешь?

– Зачем? Просто просить тебя буду.

– Ну?

– Батюшка! Почто отнимаешь милую мою у меня?

– Поехало! – досадливо махнув рукой, сказал старик, а сын продолжал:

– Батюшка!.. Родной! Не губи ее, не губи и меня да и себя тоже!..

– И себя?

– И себя! Ведь она тебе не то что в дочери – во внучки годится. Женишься на ней – загубишь век девичий.

– Ты что же, учить меня пришел?

– Не учить – просить… Смилуйся, батюшка, смилуйся, родимый! – вдруг опустившись на колени и кланяясь в землю отцу, дрожащим от волнения голосом говорил молодой человек. – Ежли уж так я не люб тебе, что и жизнь мою погубить – ничего для тебя не стоит? Батюшка! Ведь бьется же в твоей груди сердце доброе отцовское, не сердце зверя лютого лесного… Богом молю! Не женись на ней, отдай мне Аленушку!.. Отдай свет очей моих – ночкой темною жизнь моя без нее будет… Батюшка! Голубчик! Пощади! Смилуйся!

Выражение лица Фомы Фомича несколько раз менялось во время речи сына: сперва оно было растерянным, потом смущенным и наконец перешло в суровое.

– Встань! Нечего пол-то лбом вытирать… Чего смотришь? Вставай, вставай.

Алексей Фомич медленно поднялся с колен.

Старик Щербинин молчал и крупными шагами расхаживал по комнате.

Сын ждал.

– Что же, батюшка? – тихо спросил он наконец.