Розы и тернии

– Сдается мне, Лешка, что ты сегодня хмелен маленько…

Алексей с удивлением посмотрел на него.

– Чего глаза-то таращить? Али не хмелен? Да нешто тверезый сын может отцу такое говорить?

– Что ж я «такое» сказал? Просил только…

– Просил! Ха! Да иная просьба хуже грубости! Поди проспись.

– Коли и хмелен я, батюшка, так не от зелена вина, а от горя лютого! – вырвалось у Алексея. – А от горя разве проспишься?

– Ну ладно, будет толковать – иди, иди!

– А как же, батюшка, смилуешься али нет?

– Дурак!

– За что ж ругаешь?

– За глупость! «Смилуешься»! Быть бы должен я глупее тебя, коли б теперь снова на попятный поворотил. Да и не любо мне ворочать…

– Женишься?

– Женюсь!

– Не сменишь решенья?

– Не сменю!

Алексей быстро поднял понурую голову и подошел близко-близко к отцу.

– Не хочешь добром, отец, силой возьму! Твоей свадьбе не бывать!

У Фомы Фомича шевельнулась правая рука, но тотчас же и повисла спокойно: что-то зловещее, незнакомое ему прочел старик в глазах сына и не решился поднять на него руку; он только, побледнев, насмешливо промолвил:

– Вот как! Не бывать моей свадьбе? Чай, ты не позволишь?

– Не позволю!

– Это сын-то отцу? Диво!

– В храм ворвусь, попу венчать не дам… По всей Москве побегу, кричать буду: смотрите, православные! Видано ли такое – ястреб голубку за себя берет, старик седой – девицу молодую, отец у сына невесту отбирает!

– Попробуй счастья! Вон сынки-то ноне какие завелись!

– Да ведь и отцы-то волки лютые.

Фома Фомич отступил на шаг от сына и смерил его огненным взглядом.

– Не сын ты мне больше! – глухо проговорил он.

– А ты мне не отец!

– Вон!

– Прощай до свадьбы! Попытай счастья сыграть ее! – говорил бледный от гнева Алексей Фомич, направляясь к дверям.

– Стой! Гой-гой! Холопы, сюда! – гаркнул старый, хлопая в ладоши, охваченный порывом бешенства.

Вбежало несколько холопей и Елизар Маркович.

– Взять! – прохрипел князь.

Холопы в недоумении переглянулись и не двигались с места.

– Что ж вы, олухи? Взять его, говорю!

– Берите меня, берите! Драться не буду, – сказал Алексей Фомич. – Что вас-то подводить, неповинных, под гнев зверя такого?

– Алексей! Я тебя на конюшне выпороть велю!

– С тебя все станется! Берите меня, нате, свяжите руки…

– Что ж вы, ребятушки, что ж вы? Снимите кушачки свои да и вяжите ему ручки, если он сам дается… – своим мягким голосом промолвил Елизар Маркович и первый снял кушак и подошел к Алексею. – Уж ты прости… Господская воля…

– Вяжи туже, вяжи! Тешь его стариковское сердце! – кричал вне себя Алексей. – А только, – обернулся он к отцу, – в цепи ты меня закуй, и те разорву, и тогда… О, тогда берегись!

– Ладно, ладно! Ведите его, ребята, да заприте в клеть какую… Да, слышь, Маркыч, подле клети той стражей поставь, чтоб денно и нощно стояли. Ведите! А свадьба моя через седьмицу ровнешенько будет, слышь, ты, полоумный! – вопил в бешенстве Фома Фомич.

XXI. «Гей, гей, сюда! медведь ломает князя!»

Чу! Звучат рога, лают псы, слышатся молодецкие выкрики. Ожил, зазвучал старый лес. А лес дремуч. На много верст протянулся он, темный, молчаливый, таинственный. Много в нем было болот, поросших местами изумрудной коварной зеленью, под тонким слоем которой скрывалась бездонная глубина; много было полян, покрывавшихся летом, что плащом красным, земляникой, много было густых зарослей… Приволье в нем было дикому зверю! И зверья этого было куда как не мало. Водились в нем и ветвисторогие лоси, и хищные остроухие рыси, и медведи разных сортов, начиная от небольшого, проворного «пчельника» и кончая страшным гигантским стервятником, а про зайцев, волков с лисицами, про всякую птицу утиной и курьей породы – и говорить нечего!

Рады были гости Фомы Фомича в таком лесу поохотиться, рассыпались со своими ловчими да псарями кто куда и только, знай, аукались между собой. Эхо подхватывало голоса и разносило их во все стороны, а деревья-великаны стояли неподвижно, словно застыв в тихом, теплом воздухе со всеми своими широкораскидистыми ветвями, и, казалось, прислушивались к новым, незнакомым им звукам и сумрачно смотрели на незваных пришельцев.

– Эка, топь! Хорошо, что коня я оставил, пешью побрел – на коне тут и не пробраться б!.. – говорил Фома Фомич, пробираясь по болотистой заросли. – И хоть бы что еще убить пришлось за все труды мои, а то ничего, ни зайчишки! Срам гостям на глаза показаться будет, ей-ей! Ай, Никита! Глянь, вот так малина! Экие кустищи! А ягод-то, ягод! Спелых-то еще мало, однако, видать… Вот у меня в саду такая была б!

Шедший позади своего господина Никита Медведь нехотя пробурчал:

– Да, кусты добрые, – и опять угрюмо опустил глаза в землю: он последнее время все был сумрачен, а сегодня еще угрюмее. Взглянув на этого мужичка с неприветливо нахмуренными бровями, со впалыми, словно потускневшими глазами, трудно было в нем признать еще недавно веселого парня кровь с молоком, наймита Никиту. Прозвище Медведь теперь подходило ему вполне под стать – этот угрюмый широкоплечий мужик, действительно, напоминал своего лесного тезку.