Розы любви

Выходит, у лорда Майкла все-таки есть кое-какие хорошие качества. Попрощавшись с возчиком, Клер вошла в дом и в нерешительности остановилась в холле. Помимо организации питания спасателей и ухода за ранеными, она в эти дни еще и обошла дома своих друзей, чтобы предложить помощь и утешить тех, у кого погиб кто-то из близких.

В конце концов сегодня ее одолела страшная усталость, и она заснула как убитая. Поспав три часа. Клер встала и собиралась вернуться обратно в деревню, но, судя по тому, что сообщил мистер Льюис, нужда в ее помощи уже не была такой острой, тем более что от сильного утомления она едва держалась на ногах и не могла ясно мыслить.

Клер вздохнула и вернулась в свою спальню, где тут же заснула опять.

Когда она проснулась, было уже темно. Хотя Клер чувствовала себя совершенно вымотанной, мысли у нее больше не путались, и она с мучительной ясностью осознала, что никогда больше не увидит Оуэна. Острое чувство потери пронзило ее, усугубив душевную боль, которую она переживала из-за Маргед и ее осиротевших детей.

Ночь была под стать се настроению — начиналась гроза, вокруг дома свистел ветер и стучал ветками по оконным стеклам. Музыка так органично сливалась с шумом ветра и с ее горестными мыслями, что Клер не сразу сообразила, что эта печальная мелодия звучит не в ее голове. Все было почти так же, как в ее первую ночь в Эбердэре, только на сей раз она знала, откуда взялись в ночи звуки арфы. Никлас проснулся и играл погребальную песнь.

Одиночество вдруг показалось ей невыносимым. Клер встала, надела домашние туфли и умылась холодной водой. На ней все еще было помятое дневное платье, потому что она легла спать не раздеваясь. Клер не стала собирать волосы в пучок, а просто стянула их сзади ленточкой и пошла искать Никласа. Стояла глубокая ночь, и все остальные обитатели дома наверняка уже давно спали.

Она нашла его в тускло освещенной библиотеке. Вымывшийся и одетый в свой обычный черно-белый костюм, он выглядел почти так же, как всегда, только на подбородке темнел кровоподтек, и ободранные пальцы оставляли кровавые следы на металлических струнах арфы. Когда Клер вошла, он поднял голову, взглянул на нее ничего не выражающими глазами и снова склонился над арфой. Хотя слова и мелодия были валлийскими, в его игре и пении слышалась надрывающая душу тоска, свойственная цыганским напевам.

Клер молча прошла через комнату и подбросила угля в камин. Затем села в кресло с подголовником и откинула голову назад, слушая музыку. Ей стало легче оттого, что теперь он рядом.

Прозвучал и замер последний аккорд. В наступившей тишине послышался далекий раскат грома. И, словно расценив это как некий сигнал, Никлас сказал сдавленным голосом:

— Я должен был сделать больше. Вы рассказали мне, насколько опасна работа в этой шахте, но я не принял ваших предостережений всерьез. Для меня все это дело было лишь еще одной игрой.

Удивленная этим самобичеванием, Клер сказала:

— Но вы же поговорили с лордом Майклом, объяснили ему, насколько опасна работа в шахте, находящейся в столь плачевном состоянии; и вы предприняли попытку найти возможность расторгнуть заключенный с ним договор аренды. Что еще вы могли сделать без решения суда?

— Я мог бы сделать больше, — повторил Никлас. Он поставил арфу на пол, поднялся и начал беспокойно ходить взад и вперед по комнате, погруженной в полумрак. — Это я виноват в том, что Оуэн погиб.

— Не казните себя, — тихо сказала Клер. — Все, кто работал в той лаве, погибли.

— Но Оуэн там не работал, он пришел туда со мной, потому что я его об этом попросил. Если бы не я, он был бы сейчас жив. — Остановившись у окна, Никлас раздвинул шторы и поднял раму. затем сделал глубокий вдох, будто желая вобрать в себя грозу. — Мы с ним уже стояли на дне ствола Бичен, готовые подняться на поверхность, когда раздался первый взрыв и штреки начали обваливаться. В бадье мог подняться только один человек. — Его пальцы стиснули подоконник. — Из-за того, что у него была семья, а у меня нет, я велел ему подниматься первым. Он не стал спорить, а просто съездил мне кулаком в челюсть и запихнул меня в бадью. Еще одна или две минуты — и Оуэн бы спасся, но этих самых минут как раз и не хватило. Не хватило времени… — Его голос замер, и тут же первые капли дождя забарабанили по стеклу и влетели в открытое окно.

Никлас вдруг резко повернулся; лицо его было искажено такой же дикой яростью, как и в тот день, когда он рассек кнутом портрет, своей покойной жены. Только теперь все было еще хуже, потому что па сей раз эта ярость была направлена против него самого.

— Если моя жизнь стоила сто золотых гиней, то жизнь Оуэна была бесценна! — в неистовстве прокричал он. — Оуэн умел строить, петь, смеяться. Он любил и был любим. Господи, Боже мой, почему погиб он, а не я?

Ногти Клер впились в подлокотники кресла. На месте Никласа она чувствовала бы себя точно так же; собственная смерть и для нее была бы куда легче, чем жизнь за счет гибели друга. Желая облегчить его страдания, она сказала: