Розы на руинах

Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, не стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег гораздо позже.

«…Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владеет этим телом, в то время как я вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчиняется, но не любит.

Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу живота курчавился от влаги.

Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия…»

Слава богу, она дала ему пощечину и приказала убираться. И тогда наконец он стал Малькольмом, которого я узнавал по рассказам Джона: злобным, беспощадным, жестоким, богатым.

«…Ты заплатишь за это, Алисия. Вы оба заплатите: ты и твой сын. Никто не смеет отвергать меня после того, как привлекли, позволили надеяться…»

Я закрыл дневник и зевнул.

Мадам «М»

Я получил еще одно письмо от своей бабушки Мариши с обещанием приехать и заменить маму на репетициях в ее балетной школе.

«Жду не дождусь, когда я смогу каждый день видеть моего внука и передавать ему свой опыт», – писала она.

Мама была не особенно довольна, потому что они с мадам Маришей никогда не были в теплых отношениях, и это меня беспокоило. Я любил их обеих и желал бы, чтобы и они обе любили друг друга.

Мы все ждали мадам к обеду, а она запаздывала уже на час. Она позвонила и попросила не встречать ее, так как была независима и не привыкла, чтобы ради нее жертвовали временем. Тем не менее мама помогла Эмме приготовить праздничный обед, и вот теперь он остывал.

– Бог мой, как женщины непредусмотрительны, – пожаловался папа, в десятый раз взглянув на часы. – Если бы она позволила мне встретить ее в аэропорту, мы бы уже были на месте.

– Не странно ли с ее стороны такое опоздание, – с насмешливой улыбкой заметила мама, – когда она всегда так строго требовала от студентов пунктуальности?

В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.

– Барт, пойдем поиграем, – предложил я. – Может, в шашки?

– Нет! – выкрикнул он, сидя с напряженными черными глазами в углу. – Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.

– Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?

Он ничего не ответил, только продолжал глядеть на меня.

Зазвонил дверной колокольчик. Я побежал открывать дверь. Там стояла бабушка, улыбающаяся и… растрепанная.

Ей было около семидесяти пяти лет, она была седая и сгорбленная. Иногда ее волосы были окрашены в угольно-черный, иногда в них проглядывала седина. Барт сказал, что это делает ее похожей на хорька или нерпу. Он думал, она нарочно смазывает волосы маслом. Но когда она с порога порывисто обняла меня, мне она показалась прекрасной. По ее щекам побежали слезы. А на Барта она даже не взглянула.

– Джори, Джори, какой ты стал красавец, – проговорила она.

У нее был такой огромный пучок волос, что мне показалось, это шиньон.

– Можно, я буду называть вас бабушкой, пока мы дома?

– Да-да, конечно, – закивала она, как птичка. – Но только когда с нами больше никого нет, слышишь, Джори?

– Здесь Барт, – напомнил я ей, чтобы она с ним поздоровалась.

Она редко бывала деликатной. Они с Бартом не любили друг друга. Она коротко кивнула Барту, а потом вовсе перестала обращать на него внимание, будто его здесь и не было.

– Я рада, что у нас есть несколько минут поболтать наедине, – снова заговорила мадам, обнимая меня.

Она потянула меня к софе, и мы с ней уселись, а Барт остался в своем темном углу.