Розыгрыш с летальным исходом

– А я что говорю? - окрысилась Яна. - Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… - Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая красная луна, и величественно простерла руку. - Там, на моем далеком острове, есть тубо.

– Табу, - поправил Понизовский трагическим шепотом.

– Не лезь, - оборвала его Яна. - Сама знаю… На моем острове есть табу…

При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.

– Переводи дальше, - Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то

Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: - Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… - Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. -…Должен совершить кровный друг моего танэ. - И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.

Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.

– Что за танэ? - шепнул я.

Янка обернулась, торопливо проговорила:

– Танэ - это муж, мужчина. Ты - мой танэ, я - твоя ваине. - Быстро, однако, освоилась. - А это, - она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, - это - кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!

Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.

Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:

– Да будет так! - Это и без перевода было понятно.

Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:

– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?

Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.

Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его - всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.

Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.

– Утрись, убивец! - осадила его Янка.

Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.

Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу - салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.

– Да, - с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. - А чего вы их не кормите? Где они, толмач?

Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.

– У них интим.

– Что-то долго.

Понизовский усмехнулся, глянул на часы.

– У них теперь пересменка. Смена партнера.

– Это еще зачем?

– Для гарантии.

– Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:

– А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.

– Я в ваших кругах не вращалась.

В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.

Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.

Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.

– Сергей Иванович, - пробормотал Нильс, - будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?

– А то и значит, - Понизовский отчаянно зевнул. - Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.

– Как вам не стыдно! - возмутился Нильс.