Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Именно поэтому уместно говорить о консерватизме как о пост-просвещении, а не как об анти-просвещении. Консерватизм принимает и развивает идею прогресса. Большинство консерваторов первой волны последовательно проводят принцип накопления блага, прогресса как движения от худшего к лучшему, и консерватизм мыслится как забота о сохранении уже накопленных позитивных результатов от разрушения новым варварством.

«Прогрессизм» эпохи Просвещения выявлял себя через идею разрушения всех «препятствий к прогрессу», каковыми, в скорости, оказались все общественные установления и даже психология самих людей. Прогрессизм же консерваторов сосредоточен на идее накопления, преемственности.

В этом смысле особенно характерен Эдмунд Бёрк, рисующий мир как грандиозное предприятие, в противоположность Адаму Смиту, которому мир представляется торговой сетью из мелких лавочников.

Поскольку цели этого предприятия превышают продолжительность жизни одного поколения, оно требует партнерства живых, умерших и еще не родившихся.

Поскольку предприятие требует источников энергии, то нужны сообщества, эту энергию генерирующие – и один из видов таких сообществ, уничтожавшихся революционерами: «рассадники суеверий» – монастыри.

Поскольку предприятие возможно лишь при накоплении позитивного результата, то для обеспечения этого накопления необходимы механизмы политического наследия и экономического наследования.

Наконец, поскольку длительное предприятие требует определенных незадокументированных навыков, Бёрк формулирует теорию предрассудка, превращающего добродетель в привычку. Предрассудок, таким образом, оказывается продуктом социального профессионализма.

Опыт, традиции, старинные предания, привычки, хартии, установления, гербы, – всё это не пелены на глазах чистого разума, а напротив – подпорки, расширения и украшения ума. То, что у просвещенцев препятствует прогрессу как «большой чистке», в консервативной парадигме, напротив, является его основой.

Если посмотреть на теоретическую конструкцию Бёрка как целое, то именно в ней, а не в лавочническом мирке Адама Смита мы обнаружим подлинную философию промышленной революции. И не случайно прослеживается прямая связь между идеями Бёрка, идеями Адама Мюллера, последовательного критика смитианства, и идеями интеллектуального наследника Мюллера в Германии – Фридриха Листа, создавшего концепцию накопления и развития производительных сил, объединяющих материальные и духовные факторы.

Другими словами, консерватизм первой волны – это последовательный прогрессизм в противоположность новому варварству революции. Идея сохранения равна идее накопления и наследования позитивных результатов. Для западноевропейского консерватизма это сопряжено с различными формами неокатолицизма – от ультрамонтанства во Франции до криптокатолицизма у ирландца Бёрка. Христианское откровение как технология улучшения человека противопоставляется «благородному дикарю». Особенно это подчеркнуто в «Атале» Шатобриана, где дикие дикари облагораживаются как раз под воздействием христианской проповеди.

Карамзин – безусловно, консервативный прогрессист. Особенно в этом смысле характерна переписка Мелодора и Филалета, созданная им в 1795 году. Мелодор, разочарованный просвещенец, формулирует в ней две основные антипрогрессистские концепции: концепцию исторической цикличности – «Сизифова камня» и концепцию «затемнения».

«Ужели род человеческий доходил в наше время до крайней степени возможного просвещения и должен действием какого-нибудь чудного и тайного закона ниспадать с сей высоты, чтобы снова погрузиться в варварство и снова мало-помалу выходить из оного, подобно Сизифову камню, который, будучи взнесен на верх горы, собственною своею тяжестию скатывается вниз и опять рукою вечного труженика на гору возносится? – Горестная мысль! печальный образ!» – такова циклическая модель, которую Мелодор дополняет моделью «затемнения»:

«Египетское просвещение соединяется с греческим: первое оставило нам одни развалины, но великолепные, красноречивые развалины; картина Греции жива перед нами. Там все прельщает зрение, душу, сердце; там красуются Ликурги и Солоны, Кодры и Леониды, Сократы и Платоны, Гомеры и Софоклы, Фидии…

Что ж последовало за сей блестящею эпохою человечества? Варварство многих веков, варварство ума и нравов – эпоха мрачная – сцена, покрытая черным флером для глаз чувствительного философа! Медленно редела, медленно прояснялась сия густая тьма. Наконец, солнце наук воссияло, и философия изумила нас быстрыми своими успехами»[30].

Однако Филалет, любитель истины, представляющий новую философскую парадигму Карамзина, отвечает на это – никакого сизифова камня, никакого прерывания прогресса нет:

«История застала людей во младенчестве, в начальной простоте, которая не совместна с великими успехами наук. Даже и в Египте видим мы только первые действия ума, первые магазины знаний, в которых истины были перемешаны с бесчисленными заблуждениями. Самые греки – я люблю их, мой друг; но они были не что иное, как – милые дети!