Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Для чего и теперь не думать нам, что века служат разуму лестницею, по которой возвышается он к своему совершенству, иногда быстро, иногда медленно?

Ты указываешь мне на варварство средних веков, наступившее после греческого и римского просвещения; но самое сие, так называемое варварство (в котором, однако ж, от времени до времени, сверкали блестящие, зрелые идеи ума) не послужило ли в целом к дальнейшему распространению света наук? Дикие народы севера, которые в грозном своем нашествии гасили, подобно шумному дыханию Борея, светильники разума в Европе, наконец сами просветились, и новый фимиам воскурился музам на земном шаре.

Сизиф с камнем не может быть образом человечества, которое беспрепятственно идет своим путем и беспрестанно изменяется. Прохладим, успокоим наше воображение и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый характер, – погружается в недра вечности, и никогда уже не является на земле в другой раз»[31].

Вот он шаг к подлинному историзму – «всякий век имеет свой особливый характер». Историческое необходимо рассматривать как особенное, как состоявшееся, как фактически данное. При этом совокупность этих фактических данностей создает эффект исторического накопления, благодаря которому народы движутся ко все большему совершенству, а жизнь рода человеческого пусть и не всегда последовательно улучшается. Уважать данность истории – вот предпосылка к её истинному пониманию.

III.

31 октября 1803 года Карамзин высочайшим повелением назначен историографом с окладом в две тысячи рублей, а главное – правом «читать сохраняющиеся как в монастырях, так и в других библиотеках, от святейшего Синода зависящих, древние рукописи, до российских древностей касающихся». Карамзин порывает с литературой и публицистикой, уходит в подполье, публика обеих столиц практически почитает его почти за умершего.

Вместо того чтобы сочинять историю, он берется её изучать и проявляет в этом исключительное упорство и усидчивость совершенно не ожидаемые публикой от модного литератора. Счастьем и самого Карамзина и русской истории стало его исключительное трудолюбие.

Карамзин становится источниковедом – археографом, палеографом, лингвистом, историческим географом, текстологом. В дружном коллективе «колумбов российских древностей» – Н.П. Румянцев, А.Н. Мусин-Пушкин, П.М. Строев, А.Ф. Малиновский – Карамзин становится тем локомотивом, который задает направление и смысл архивных поисков. Так найдены Ипатьевская и Троицкая летописи, «Судебник» Ивана Грозного, «Хождение» игумена Даниила в Святую Землю и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Моление Даниила Заточника».

Открывшийся как Америка дивный мир подлинных русских древностей совершенно отбивает у Карамзина охоту «раскрашивать» и «сокращать». Его новым наслаждением становится удовольствие от подлинности. Его художественным методом – отказ от вымыслов, домыслов и той самой картинности, к которой он стремился в предыдущее десятилетие. Карамзин как ребенок радуется нахождению Ипатьевской летописи, несмотря на то, что ему приходится теперь переписать огромную часть своего труда: «Я не спал несколько ночей от радости. <…> Она спасла [меня] от стыда, но стоила шести месяцев работы…»[32].

В письме брату от 6 июля 1808 г. следует новая декларация, столь противоположная былым парижским мечтам «путешественника»: «В труде моем бреду шаг за шагом, и теперь, описав ужасное нашествие татар, перешел в четвертый-на-десять век. Хотелось бы мне до возвращения в Москву добраться до времен Димитрия, победителя Мамаева. Иду голою степью; но от времени до времени удается мне находить и места живописные. История не роман; ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам открытым и зрелым. Если Бог даст, то добрые россияне скажут спасибо или мне, или моему праху»[33].

Сравнение первых веков русской истории с «пустыней» с «сушью» постоянно встречается в переписке Карамзина и показывает, насколько непросто давалось художнику смирение перед историей. Пушкину в его разгромном ответе Полевому на нападки того на «Историю», не случайно чудится в Карамзине нечто иноческое. Изысканный беллетрист, стяжавший простоту и смирение древних летописцев, вызывает изумление.

И вот уже в предисловии к изданию своего труда Карамзин читает своеобразную нотацию тому мальчишке, который намеревался раскрашивать и сокращать историю как книжку с картинками:

«История не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир.

Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и долины; но сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие вообще любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях встречаются виды прелестные…