Ртуть и золото

– Отчего же вы Лупа? – спросил тут же Яков. – Лупа – это же волчица?

– Ее хозяин так называет, – за Лукерью ответила злая Оксана. – А как по мне, больше на козу похожа.

У Лупы-Лукерьи и в самом деле личико было треугольным и острым, и глаза – далеко расставленные и раскосые, как у женщин на портретах живописца Кранаха. И кожа – вся в россыпи рыжих веснушек, и бледные губы – словно обведены тонким бежевым контуром. Яков вгляделся в этот контур – даже сморгнул.

– На какой день намечена ваша премьера? – спросил он девушек, и те отвечали, перебивая друг друга:

– На август, на вторую пятницу – уже вот-вот, вы обязательно приходите, хоть за сцену… Будет восхитительно…

«Уж будет вам – восхитительно, – подумал Яков. – Бог даст – успеете к августу…»

– Вы сами как будто лупус, волк, – сказала, смущаясь и пылая всеми веснушками, смелая Лупа. – У вас такие дивные глаза…

– Он знает, – отвечал ей Гросс, почему-то злясь, – какие у него глаза. Если у вас ничего не болит, дамы, – мы почтем за честь откланяться.

И за руку повлек Ван Геделе за собою – через пыльные портьеры, мимо вешалок с нарядами, под гипсовый грот.

– Вот мерзавка, – проворчал инженер, отряхиваясь от пыли – грота и кулис. – С помойки взяли, отмыли, дали главную роль… А она махаться готова – с любым, кто посмотрит. Коза и есть…

– У тебя что, с ней… – Яков хотел сказать – особенные отношения, но Гросс его оборвал:

– Сдалась мне эта растрепа! Просто жаль ее – виснет на всех, если хозяин узнает о ее кренделях – выкинет к чертям собачьим, у него подобных Октавий в людской еще с десяток. У гофмаршала целый гарем из таких вот певиц – и он, конечно же, хочет, чтобы ему хранили верность, а не тащили в дом триппер…

– Нет у меня триппера! – оскорбился доктор.

– А ты и не первый у нее.

– Я тебя не понимаю. Ты знакомишь меня с легкомысленной певицей, она делает мне авансы – и ты ревнуешь, или не ревнуешь, а защищаешь интересы отсутствующего обер-гофмаршала…

– Я сам себя порой не понимаю, – вздохнул потерянно Гросс. – Она вот так же кинулась пару недель назад и ко мне – только называла не волком, а львом… Мы были друзьями с нею, а потом я узнал, что такие же ее друзья – и конюх, и кучер, и оба повара… Хозяин увлечен ею – но лишь потому, что у нее волшебное меццо-сопрано, он не ревнив, но он ведь выкинет ее, если все узнает – просто из брезгливости. А мне почти жаль эту дуру…

Яков уже разгадал загадку, но спросил на всякий случай:

– А конюх, кучер и два повара – вольные люди?

– Не то слово, – удивленно отвечал инженер. – Повара – французы, выписаны из Парижа на хорошее жалованье, а кучер с конюхом – лифляндские немцы.

Яков вспомнил бледные, обведенные темным контуром губы легкомысленной волчицы и сказал Гроссу примирительно:

– Твоя Лукерья висит в петле, как тот наш статист, и не ведает, сломают ей хребет или бог милует. Вот и ищет себе страховку, как умеет. Больше я тебе не скажу – скоро все и так всё увидят.

Инженер, даром что человек молодой, был господин светский и намеки понимать умел. Он хмыкнул, почесал переносицу и сказал только:

– Хор проорался, Ла Брюс тоже. Пойдем, я выведу тебя. Статист наш где-то бегает и вроде пока не помер. Если вдруг примется помирать – я пришлю за тобою, незачем тебе мыкаться без дела в нашей пылище.

Эрнст Иоганн фон Бюрен

Обер-камергер фон Бюрен, грациозный и величественный, в неизменном своем лиловом, проследовал из покоев императорских в собственные покои. Смежные, через две двери. Табельное грехопадение – по назначенному расписанию. Стояла глухая ночь, и некому было глазеть на его возвращение – дежурные лакеи клевали носом на своих стульях, остались разве что шпионы за шторами, но эти шпионы были – уже все его.

На супружеской кровати, под китайским вышитым балдахином, спали трое – жена и кормилица с прильнувшим к ней младшим. Все трое лежали в обнимку на середине постели – видать, возились, играли да так и уснули. Бюрен накрыл одеялом ребенка, выпроставшего наружу из перин и руку, и ногу, и смотрел на спящих – лицо его было, как всегда, слегка потерянное. Он правил слишком уж хрупким ковчегом, этот незадачливый Ной, и все время опасался за сохранность своего корабля – в бурных водах. Этот ребенок был у них с женой поздним и, наверное, последним, и страшно было за него – что ждет его в чужой, такой враждебной стране. Здесь, чтобы выжить, нужно отрастить себе и когти, и зубы.