Рубакин (Лоцман книжного моря)

С ранних детских лет в доме моего отца я жил среди книг. Недаром эти слова «среди книг» стали названием его самого капитального труда, в котором он дал описание русских книжных богатств. Книга, любовь к книге, к ее собиранию, ее изучению — вот что было основой и, я сказал бы, единственной страстью моего отца.

Книга и отец настолько сливаются в моем воображении, что, говоря о библиотеках, я думаю об отце, а говоря об отце, думаю о библиотеках. Я вижу его, окруженного своими книгами, в рабочем кабинете с книгой в руке. Я вижу его в спальне его квартиры то в Петербурге, то в Выборге, то в Швейцарии, с грудами книг под кроватью, над кроватью, рядом с кроватью, на ночном столике, повсюду, куда только можно положить книгу. Отец любил называть себя «книжным червяком», хотя это было и неправильно — книжный червяк разъедает, портит книги, а отец в них рылся и свято их хранил и оберегал от порчи.

Рубакин имел ряд привычек в отношении книг. Он брал книгу в руки особым движением, перелистывал ее, разумеется, никогда не слюнявя для этого палец, беря страницу мякотью среднего пальца за крайний верхний край страницы: так книга не пачкалась и не мялась, и ее было легко перелистывать.

Рубакина крайне возмущало небрежное, неряшливое обращение читателей с книгами. Он видел в этом неуважение к книге.

Отец весь день работал дома или рылся в книгах в библиотеке. У него был большой кабинет, сплошь заставленный шкафами с книгами. В этот кабинет нам, детям, не полагалось входить, когда отец там работал. Иногда, когда приоткрывалась дверь в него, я видел отца, сидящего за столом, обложенного книгами и писавшего. Уже тогда у него был ужасный почерк, который с годами стал хуже. У него была судорога большого пальца, так называемая писательская судорога. Только я разбирал позже его почерк, даже он сам не мог читать им написанное. В письмах к моему отцу Владимир Галактионович Короленко жаловался, что не может разбирать его «иероглифы» и тратит на это дело много времени.

Отец очень любил диктовать свои работы. Так как я еще в детстве выучился печатать на машинке и печатал быстрее, чем любая из его машинисток, он в Швейцарии очень часто диктовал мне и даже не хотел из-за этого отпускать меня учиться в Париж.

Диктовал он с остановками, задумываясь, заглядывая в свои записи или в книги. Обыкновенно было так, что он кончит фразу, скажет: «Точка». Затем покопается в своих записях и снова начинает. «Точка». И так повторяется слово «точка» несколько раз, пока наконец мысль не сформулируется у него в голове. В Швейцарии отец выучился печатать на машинке, но печатал не быстро, двумя пальцами, тем более что при писании еще обдумывал каждую фразу. Но и на машинке он писал плохо, рассеянно, с массой опечаток, пропусков.

Иногда отца или мать спрашивали какие-то студенты или молодые люди в полурабочем костюме. Их принимали таинственно, в кабинете отца, никогда не говорили детям, кто это. Но не раз, зайдя в кабинет отца после таких посещений, я находил там между бумагами поражавшие меня своим видом газеты и журналы, напечатанные на необыкновенно тонкой и шелковистой бумаге и носящие необычные названия: «Искра»21, «Революционная Россия»22, «Освобождение»23. Я пытался их читать, но ничего не понимал. К тому же газеты и журналы эти у нас не залеживались. Вероятно, отец или мать, прочитав их, немедленно передавали дальше.

Реже всего к нам попадала «Искра», чаще всего «Освобождение». Отец мой лично знал П. Б. Струве, редактора этого буржуазно-либерального органа, но с ним не дружил и вообще этот журнал считал малоинтересным. Его гораздо больше интересовали «Революционная Россия» и «Искра». Но «Искра» тогда была мало распространена среди радикальной интеллигенции. У этой интеллигенции еще сохранились традиции и влияние народников. Меня не удивило позже, что в период первой русской революции огромное большинство интеллигенции сочувствовало эсерам, в то время как либеральная буржуазия, земцы стали кадетами.

Мне было около десяти лет, когда мы с матерью и младшим братом оторвались от отца. Это случилось в 1901 году. Отца выслали из Петербурга после студенческих волнений 1901 года, когда петербургские литераторы выступили в защиту студентов, подписав протест против избиения студенческой демонстрации у Казанского собора.

Мать же мою выслали просто из столицы, и мы поселились на станции Шувалово по Финляндской железной дороге, в двадцати минутах езды от Петербурга.

Тогда же, в 1901 году, отец приехал в Крым.