Рубакин (Лоцман книжного моря)

Эти новые знакомства произошли не сразу. Они начались со знакомств со швейцарцами, жившими рядом с моим отцом. В том же доме, что и он, проживала одна француженка — скрипачка мадам Швоб, муж которой был швейцарцем — не то коммерсантом, не то мелким служащим. Между нею и Людмилой Александровной завязалось на почве музыки знакомство, вскоре перешедшее в настоящую дружбу. Мадам Швоб была типичная француженка, «дитя Парижа», беззаботная, веселая, остроумная, но она была тяжело больна туберкулезом, и ее дни были сочтены. Это не мешало ей весело смеяться, любить жизнь, музыку, развлечения. Правда, она была в той стадии болезни, когда у туберкулезных больных развивается эйфория — они не сознают тяжести своего состояния, довольны жизнью, радуются ей. Вместе с Людмилой Александровной она устраивала дуэты — рояль и скрипка. Концерты получались замечательные, и на них приходили все наши знакомые.

Постепенно Рубакин завел и многочисленные знакомства среди швейцарских ученых, учителей, профессоров. В особенности он был связан с известным профессором психологии в Женеве З. Клапаредом, директором педагогического Института имени Ж.-Ж. Руссо Бонэ, профессором Феррьером, крупнейшим швейцарским психиатром А. Форелем. Форель, уже вышедший на пенсию, жил в маленьком городке Эгль в долине Роны, и отец ездил к нему время от времени.

В 1918 году, когда Рубакин стал широко разрабатывать теоретические проблемы психологии читательства и создавать библиопсихологию, он тесно связался с Институтом Ж.-Ж. Руссо в Женеве и совместно с Бонэ и Клапаредом основал при этом институте «Секцию библиопсихологии», включив в нее свою библиотеку.

Вхождение библиотеки отца в Институт Руссо имело в чисто практическое значение. Это ее легализовало в глазах швейцарских властей, а это было тем более важно, что те уже давно косились на библиотеку и в случае его смерти могли ее забрать себе.

Библиотека эта содержалась исключительно на средства моего отца — на его заработки, а потом и на его пенсию. За предоставление ее в пользование своим друзьям и знакомым он ничего не брал.

В 1922 году Рубакин из Кларана переехал в Лозанну и перевез туда библиотеку. Была найдена большая квартира в верхней части этого расположенного амфитеатром на горах города, в тихой улице — авеню де Мускин — с большими балконами, с которых, как и из окон, открывался изумительный вид на весь город, на Женевское озеро, на Савойские Альпы и далеко-далеко в сторону долины Роны. Только в Швейцарии можно было найти жилище с таким сказочным видом и простором, но отец, по существу, мало его ощущал. В Петербурге мы жили в квартире, выходившей на грязную, узкую, скучную Большую Подьяческую, некоторые комнаты выходили на типичный петербургский двор, похожий на колодец, грязный, пропахший запахами из кухонь и кошками, а позже мы жили на Екатерининском канале, где тоже перед глазами была мутная скучная гладь этого протока с облезлыми тоскливыми домами напротив. И там мой отец не замечал этого. Хотя в Швейцарии он любил гулять, но во время прогулок он был целиком поглощен своими мыслями, обдумывал свои книжные проекты, мало что замечал вокруг. Но ходил он много. Жители Лозанны, среди которых он был очень популярен, хорошо помнят его высокую фигуру в старом, вышедшем из моды пальто — «крылатке», его подпрыгивающую быструю походку, когда он ходил на свои обычные прогулки к берегу Женевского озера. Для него красота природы служила только средством пробуждения разного рода мыслей и эмоций.

Это был человек, который с восторгом писал о необходимости красоты вокруг нас, о лесах и полях, о морях и о горах, о достижениях человеческого гения, об уме животных и т. п. Но он наслаждался всем этим мысленно, как отражением в своем собственном сознании, а не как прямым и непосредственным возбудителем в нем различных эмоций. Поэтому-то он и не замечал красот природы, был равнодушен к животным. Последнее обстоятельство чрезвычайно огорчало нас с братом, так как в нашем доме не было ни собак, ни кошек.

Человек, не только понимавший, но и с энтузиазмом проповедовавший тесную связь теории и практики, книжного и реального, красоты природы и величия вселенной, полноценной и содержательной жизни, он сам жил все время в мире тех мыслей и образов, которые рождались в его мозгу, втискиваясь туда как-то незаметно для него самого из окружавшего его сознание мира. В этом была сила и слабость его целеустремленной жизни, в которой поставленная им цель поглощала в нем все, охватывала его целиком. Во имя этой цели он остался вдали от Родины, полагая, что так сможет больше для нее сделать.

Нельзя сказать, что он не любил жизненных благ, хотя жизнь и не баловала его настолько, чтобы он мог всегда ими пользоваться.