Рубедо

Никто не слышал его. Никто не собирался отступать.

Осатаневшие люди громили Вайсескройц, меняя живых людей на высушенные мощи мертвецов.

Генриху стало по-настоящему страшно.

Весенняя трава и кустарники не могли спрятать трупы: вот заколотый вилами гвардеец, совсем молодой, едва принятый Генрихом на службу; вот застреленный горожанин с искаженным ненавистью лицом; там стонет раненый монах — его глаза закатились и теперь похожи на алебастровые шарики; под пальцами, прижатыми к животу, намокает и хлюпает ряса; здесь брошено ружье, а под копытами хрустит битое стекло и разносятся ветром разорванные страницы записей Натаниэля.

— Ваше высочество! — навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. — Уходите! Убьют ведь!

Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.

— Там мои люди! — отрывисто крикнул он. — Мой друг! Мои слуги!

— Нет уже никого! — ответно заорал капрал. — Слышите?! Уходите скорее! Ну!

За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.

Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.

Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив надрывное ржание, попятился назад — в грудь полетели осколки.

Генрих закрылся рукавом.

Веки обожгло вспышкой, а голову — пониманием.

Томаш…

Сердце стало угольком.

Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:

— Скачи назад! Зови пожарных! Живей!

Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем — перед смертью! — толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.

За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.

Авьенский лес.

К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.

С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.

Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени — кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, — и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать — считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, — погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.

Генрих сидел окаменевший.

Тела грузили в гробы.

В одном — лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, — под авьенским флагом лежал Томаш.

— От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, — сказал медик.

Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.

Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…

…вот он — еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, — сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…

…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…

…вот собирает Генриха на первый в его жизни парад. «Нет, нет, ваше высочество, — ласково говорит он, — поберегите ручки, а я уж сам». И поправляет кронпринцу парадную фуражку…

…вот прячет первые статьи Генриха под сюртуком и передает их редактору, а после аккуратно переписывает надиктованные Генрихом описания бабочек и мотыльков…

«Я долгие годы служил вам, ваше высочество. За что же меня отстранять?».

— Думал, он переживет меня, — сказал Генрих, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Простите, ваше высочество?

— Я говорю: пусть похоронят с почестями. Над гробом трижды дать залп. Семье пожизненное содержание.

Руки Генриха дрожали, подписывая указ — очередная сделка с совестью. И радость от открытия ламмервайна тускнеет: не воскресит из мертвых.

Меж тем, над лесом множились раскаленные вихри.

Подгоняемые огнем, к окраине Авьена выскакивали косули и лисы. Метались, затравленные, по каменным улицам, напарываясь грудью на пули патрульного. Птицы снимались с гнезд. Вслед им катился гудящий вал, куда ни посмотри — огненная стена. И брызги пламени перекидываются все неуемнее, быстрее, ближе.

— Согрешили мы! — сипел перед остатками паствы епископ Дьюла, перекрывая рыдания и вздохи. — Навлекли на себя грев Божий! Вот! Грядет его наказание! И кто устоит?!

Люди, захлебываясь рыданиями, падали на землю, бились лбом о брусчатку и выли, перекрывая вой надвигающейся смерти.

— Уберите их! — сквозь зубы, хмурясь от мигрени, небрежно бросил Генрих шеф-инспектору полиции. — Его преосвященство задержать до выяснения.

Тот выпучил глаза, но, не переспрашивая, отправился выполнять приказ.