Рубедо

Мальчишка сам виноват: попался так легко и глупо! А, может, и сам работал на тайную полицию Штреймайра, не зря настырная баронесса — слишком юная для вдовы и слишком смазливая дли шпикессы, — так настаивала на знакомстве с ним. Играла на жалости, на совести, Бог знает, на чем еще! Все ради того, чтобы вытряхнуть из Генриха признание, поймать на слове, на обмолвке или неверном жесте, запротоколировать, направить донос в канцелярию или самому епископу — хватило же наглости признать, что от него! — и, наконец, пришпилить обвинением, как булавкой.

Не будет этого!

Генрих зло сдернул перчатку и по ладони оранжево рассыпались искры.

— Ваше высочество! — голос лейб-медика звеняще тревожен. — Я должен осмотреть ваши ручки, прошу вас быть аккуратными.

Прикосновения лейб-медика порхающие, совершенно неуловимые. Он — единственный, кому дозволено касаться огненных дланей Спасителя, но, кажется, это радовало доктора не больше, чем самого Генриха.

— С возрастом заживление проходит быстрее, — продолжил лейб-медик, ощупывая зарубцевавшиеся стигмы. — Но вы должны предотвращать произвольные возгорания…

Должен!

Ненавистное слово, неизменно вызывающие в Генрихе тихую ярость. Вся его жизнь — череда долженствований и обязательств.

Будь хорошим сыном.

Соответствуй ожиданиям.

Спаси преступника.

Сдохни сам, но всех облагодетельствуй!

— Необходимо уменьшить нагрузку и соблюдать правильный распорядок дня…

Это на руку его отцу.

Его величеству на руку запереть сына в золотой клетке, дозволять ему слишком многое, чтобы сохранять иллюзию свободы, но держать подальше от государственных дел.

— Пойдут на пользу пешие прогулки перед сном, свежий воздух, витаминизированное питание…

Конечно, никакого вина.

— И никакого вина, — будто соглашаясь, добавил лейб-медик. — Беспорядочные связи тоже прекратить.

— Лишаете меня всех радостей жизни, доктор?

Генриха трясло. Жар накапливался за грудной костью и ядом растекался по венам. За правым плечом лейб-медика чернела большая бархатная Atrophaneura[2], алые пятна рассыпались по нижнему краю крыльев, как тлеющие угли.

— Это для вашего блага, ваше высочество, — возразил лейб-медик. — Я назначу вам бром и…

— К чертям бром! — отчетливо ответил Генрих, и доктор замолчал, приоткрыв рот, аккуратно окаймленный темными усиками. — Вы знаете, сколько мне осталось?

— На все воля Господа, — ответил лейб-медик, выпрямляя спину. Глаза, заключенные в овальные рамки пенсне, поблескивали тревогой.

— Вы говорите как его преосвященство, — с отвращением произнес Генрих.

— Я говорю как христианин. Мы все смертны…

— Подумайте, как человеку легче прожить, — перебил Генрих, нервно заламывая брови и косясь на пресс-папье, сделанное из настоящего человеческого черепа, — в полном неведении или считая дни до смертного часа? Здоровые люди вроде вас порой обращаются к шарлатанам, только бы приподнять завесу над собственным будущим. Но спросите любого, кто неизлечимо болен — будь то прокаженный или сифилитик, — каково ему жить с осознанием скорой смерти?

— Но вы не больны, ваше высочество, — возразил лейб-медик. — Ваша мигрень есть результат напряженного труда…

— До этого вы пеняли на беспорядочный образ жизни, — усмехнулся Генрих, почесывая ладонь. Зуд становился нестерпимым: точно крохотные огненные черви сновали под кожей, прогрызая в его плоти невидимые ходы. — Но я хорошо помню причину ее появления.

То было лето, богатое на грозы.

К вечеру небо налилось сливовым соком, и огненные нити молний то и дело вспыхивали над охотничьим вольерным заказником.

— Смотрите, ваше высочество! — сказал маленькому Генриху учителю Гюнтер, поднимая его лицо за подбородок и указывая вверх, где в трещине облаков мерцал и переливался пурпуром живой небесный огонь. — Это Господь объезжает владения на огненной колеснице. В правой руке у него меч, в левой весы. Вот умрете — рассечет он вашу грудь пламенным мечом и достанет сердце. Если творили в жизни добрые дела, слушались батюшку-кайзера и почитали Бога — то будет оно легким как перышко лебединое, тогда откроются вам райские врата. А если творили зло и были непослушны — будет сердце тяжелым, как камень, и тогда повергнет Господь вашу душу в геенну огненную, где гореть вам тысячи лет в вечных муках!

— Я буду послушным! — сказал Генрих и заплакал. — Пожалуйста, учитель! Не отдавайте меня злому Богу!

Учитель рассмеялся и, потрепав мальчика по взмокшим волосам, зашагал вперед. А Генрих замешкался. Тогда и услышал сухое потрескивание, как если бы над его головой ломали веточки хвороста или чьи-то иссушенные кости. Запрокинув лицо, он увидел огненное колесо: оно вращалось с невероятной скоростью, и было раскалено-белым, но совсем не горячим, зато Генрих чувствовал, как поднимаются волоски на его теле — все вместе и каждый в отдельности. Мальчик прирос к месту, не в силах ни побежать, ни позвать на помощь, а только следил за бешеным вращением огня, в последний момент успев заслониться руками.