Рубедо

— Ха-а! — грянул многоголосый хор.

Генрих сморщился от острого приступа мигрени, судорожно вцепился в бокал — как только оказался в его руке? — и выхлебал в три глотка. Должно быть, подала та вертихвостка с приклеенной улыбкой: манерой искусственно улыбаться проститутки походят на придворных дам. Их движения выверены, как у часовых механизмов. Подойти, присесть в поклоне, сказать: «Я счастлива, ваше высочество! Я так вас люблю!», ощупать жадным взглядом его фигуру — от жесткого воротника до лакированных ботинок. За одной — вторая, за той — третья, четвертая, пятая, и снова, и снова! Пока голова не пойдет кругом и не накатит дурнота от этих вечно фальшивых улыбок, от шлейфа духов и шелеста юбок.

— А слышали скандальную историю? — продолжил другой голос, увязая в музыке, как муха в сметане. — Третьего дня, на Бергассе, осквернили похоронную процессию. Пьяные всадники промчались во весь опор и не нашли ничего лучше, как ради забавы перепрыгнуть через гроб.

Генрих застыл, едва дыша между ударами сердца. Визгливые голоса нещадно резали уши:

— О, ужас! Кошмар!

— Изрядное богохульство!

— Еще забавнее, — взахлеб рассказывал первый, — что во главе кавалькады якобы видели самого кронпринца!

— Откуда… сведения? — сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэты — белые женщин и черные мужчин — рассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.

— На заседании парламента поговаривали, — с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. — Кому знать, как не им?

— Клевета!

Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.

— Милый! — Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.

— Оставь! — все смазалось — вазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица.

— Кто это сказал?

— Да есть ли дело? — пожал плечами рассказчик. — А, впрочем, это был герр Бауэр.

— Бауэр… — повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. — Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?

Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новый — запах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:

— Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!

И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.

— Он ответит за клевету, — сказал Генрих. — Они все.

— Да, мой золотой мальчик. Да, — шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. — Скажешь — казнишь. Захочешь — подаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?

— Спой, Марци! — выкрикнул кто-то из мутной пелены.

— Давно не видел тебя, Марцелла! — вторили ему. — Порадуй!

— Спой!

— Одну песню! Эй!

Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и… находили ли?

— Спой, — хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?

Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбка — жгучая, гордая, блеснула лунным серпом.

Виолончель вступила медленно, тягуче.

— Темные ночи летят,
Город укроют вуалью,

— затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.

Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:

— Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
Не стоило губить!

Марцелла отплясывала, вздымая пену кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:

— Высокого роста,
Богатого рода.
Обманул, заговорил,
А сам другую полюбил!

— За любовь! — вскричали гости, перебивая друг друга.

Из бутылок полетели пробки. Игристое хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую Марцеллу — она не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха. Черные глаза горели как угли.

— Ваше высочество! — кто-то тихонько подкрался и тронул за рукав.

Генрих обернулся.

— Я полагал, — сухо произнес он, — что салон фрау Хаузер одно из немногих мест, где мои приказы хоть что-то значат.

Девица в переднике, глуповато хихикнув, приложила палец к губам.

— Тсс! Вот я глупышка! Не говорите фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше высочество… то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать…

— Феликс, — раздраженно оборвал Генрих. — Сегодня только так.

Девица округлила напомаженные губы:

— О-о! Слушаюсь, ваше выс… герр Феликс. Там о вас спрашивают.

И указала алым ноготком на дверь.