Рубенс

В действительности английский король продолжал вести двойную игру, что, впрочем, прекрасно вписывалось в атмосферу всеобщей подозрительности, свойственной той эпохе. Все кругом наперебой раздавали друг другу обещания, которые никому и в голову не приходило воспринимать всерьез. Карл I не верил посулам Ришелье. Неужели тот пошел на примирение с гугенотами, своим внутренним врагом, только ради того, чтобы помочь Карлу? «Король расхохотался, рассказывая о хитростях и плутнях Ришелье, слишком хорошо ему знакомых, и уверял, что альянс с Испанией против Франции представляется ему гораздо предпочтительнее противоположного по целям альянса».330 Герцог Савойский также предлагал объединить усилия с французами против Испании. Но в какой мере он собирался выполнять свои обещания? И какими средствами располагал король Англии, чтобы принудить его держать слово, если английские войска находятся в такой дали от войска Карла-Эммануила? Карл I выдал Рубенсу требуемую бумагу и тем самым вроде бы взял на себя определенные обязательства. Но это ничуть не помешало ему продолжать вести переговоры с французами, которые по-прежнему «захватывали английские суда, чиня убытки и позоря целую нацию [англичан], которая с болью узнавала об этих потерях».331 В это же время Ришелье при помощи своего агента Ферстона старательно сеял смуту в рядах английских испанофилов, надеясь сорвать англо-испанское сближение, «поскольку возвращение Пфальца, обещанное испанским королем, зависит не только от него, а от всей империи, в том числе от герцога Баварского».332

Благодаря личным связям, установившимся у Рубенса с Карлом I, уже 1 июля 1629 года ему удалось добиться назначения в Мадрид английского посланника. Им стал Фрэнсис Коттингтон, происпански настроенный католик, который, кстати говоря, и убедил Рубенса не покидать Лондон раньше времени, когда фламандец, разочарованный крайне неудачным началом миссии, едва не отступился от задуманного.

Теперь, после объявления точной даты отъезда Коттинггона, он мог считать свою миссию завершенной. Уверенный, что Испания выполнит свои обязательства, 22 сентября он испросил разрешение вернуться во Фландрию. Но ему пришлось задержаться на долгих шесть месяцев. Еще целых полгода положение оставалось неясным, давление со стороны французов нарастало, и все эти полгода Рубенс в одиночку тащил в нужном направлении всю махину англо-испанского соглашения, не давая ей сбиться с курса и зачастую действуя наперекор самим испанцам.

«Самый непосвященный из секретарей»,333 он кружным путем, через представителя Савойи, узнал, что в Лондоне его якобы собираются заменить доном Франсиско Сапатой. Наконец, 17 августа пришло письмо от Оливареса, и Рубенс смог сообщить королю Англии имя настоящего испанского посланника — дон Карлос Колома. Правда, о точной дате его приезда не говорилось ни слова, поскольку дела на фламандском фронте вынуждали будущего посланника задержаться. Англичане явно начинали терять терпение. Их бы вполне устроило восстановление отношений с Испанией на условиях соглашения 1604 года, ограничивающееся обменом посланниками. Учитывая, что французы предлагали им гораздо более выгодные условия, это предложение выдвигалось как окончательное. Ришелье уже строил планы вступить в союз с Англией, оставив за собой право ведения военных действий в Германии. С помощью английского флота, объединенного с голландским, он надеялся захватить принадлежавшие Испании острова в Ост- и Вест-Индии.

Рубенс видел свою главную задачу в том, чтобы не допустить прекращения англо-испанского сотрудничества, потому что это означало бы крушение надежды на установление мира между Соединенными Провинциями и Нидерландами. Легко вообразить, в какой тревоге провел он день 24 августа 1629 года. Рубенс, очевидно, не покидал письменного стола, потому что написал Оливаресу сразу пять пространных писем, убеждая того ускорить ход событий и предлагая готовый вариант решения: «Все сейчас в руках Вашего Превосходительства; так, обещание оставить несколько гарнизонов в Пфальце явится важным шагом вперед; ибо всякому благоразумному человеку ясно, что заключение этого мира повлечет за собой все остальное».334 Художник так верил в это, что, опережая события, поделился своим планом с Карлом I.