Рубеж

«Товарищ генерал-майор! — писал Жогин крупным почерком. — Теперь, когда время уже кое-что высветило и дало возможность лучше увидеть прошлое и сегодняшнее, не могу не высказать того, что думаю. Конечно, вы за эти годы сделали большой скачок в звании, заняли должность командира дивизии, а я ушел на пенсию. Но это, надеюсь, не помешает нам разобраться в том, что произошло и происходит сейчас. Я не стану утруждать вас доказательствами того, что конфликт, когда-то возникший между нами, был совершенно нелепым и даже в некоторой степени вредным. Теперь известно всем, что наша армия давно перешла на новое мощное оружие и прочно овладела им. И нет, вероятно, ни единой воинской части, где бы с этой задачей не справились. Но разрешите спросить: везде ли этот переход проходил так болезненно, как у нас? Наконец, во многих ли частях оказались снятыми с командирских должностей «консерваторы», каким был объявлен я по вашей инициативе? Конечно же нет. Полагаю, что вы с этим согласитесь, если будете искренни и обратитесь к собственной совести. Но сделаете ли вы это? Сомнение мое не случайно. Недавно я прочитал в военном журнале вашу статью об особенностях в руководстве боем и понял, что нет, не кончились после моего ухода из дивизии ваши поиски новых «консерваторов». Правда, противников своих вы предпочли в статье не называть, но я все же понял, что главная мишень сейчас — мой сын, командир ракетного дивизиона. Жаль, что сам он этого пока не видит. Боюсь, что такая наивная доверчивость будет стоить ему очень дорого. Кроме того, должен заметить, что попытка ваша сделать из ракетчиков, как говорится, мастеров на все руки — затея, по меньшей мере, сомнительная. Это же распылит силы подразделения и ослабит его боеспособность. Жаль, что редколлегия журнала не уловила здесь опасной мины. Извините за резкую откровенность, но душевная привязанность к дивизии и родительские чувства к сыну не позволяют мне больше играть в молчанку. Хочу знать ваше отношение к тому, что я затронул. Надеюсь, вы поймете мою тревогу и не оставите это письмо без ответа. Жду.

Полковник  Ж о г и н  П.  А».

«Так вот, оказывается, каким вы можете быть, Павел Афанасьевич, — подумал Мельников, уже в который раз пробегая взглядом по крупным строчкам письма. — А я думал, вы по-прежнему в трудном конфликте со своим Григорием. Выходит, плохо я знал вас, Павел Афанасьевич. Плохо».

Если бы письмо было написано в ином тоне — резком и грубом, присущем прежнему Жогину, Мельников, наверно, отнесся бы к нему спокойнее. Не мог он никак представить себе бывшего командира полка сдержанным, почти деликатным. Да еще проявившим вдруг заботу о сыне... Молчал, молчал человек столько лет, копил неприязнь и вдруг протягивает отцовские руки.