Рубежи

— Вы не имеете права так поступать при подчиненных!

— Послушай, капитан, ты можешь дать заряжающему команду сунуть в казенник сразу два снаряда?

— Что за чепуха?!

— Значит, не можешь? Так и я не могу приказать сержанту поставить на паром лишний груз!

После этого инцидента, оставившего горький осадок, капитан артиллерист в наши дела не вмешивался.

Близился вечер. Теплый, с сизой дымкой. Сейчас бы где-нибудь на лесном озере ловить окуньков, уху сварганить с перцем да укропчиком. Или сидеть под яблонькой возле хаты да попивать из поющего самовара золотистый чаек. Сказка!

А тут война. Гибнут люди. На том берегу ни днем, ни ночью не стихает бой. Последняя погрузка. Капитан Курнышев уверил:

— Сплаваете еще разок — и баста. Пойдете отдыхать. Не потревожу до самого утра. Отсыпайтесь!

Погрузили отделение автоматчиков, две полевые кухни. Благополучно пересекли реку, разгрузились. И тут подбегает санинструктор Нина. В огромных глазах ее радость и тепло, на щеках от улыбки милые ямочки. Только и проговорила:

— Я будто чуяла, что ты приплывешь!

Много раненых. Тяжелых помогли погрузить бойцы отделения, ходячие взобрались на паром сами. Тесно. Мое место на корме. Отсюда легче командовать — справа греби, слева табань. Нина опустилась рядом с раненым старшиной. У него перевязана голова, левое плечо и рука. Без сознания. Порывисто дергается, пытаясь встать. Нина удерживает его и что-то приговаривает. Она заметно осунулась, поглядывая на меня, виновато улыбалась.

Когда достигли середины реки, на увал выползла самоходка и открыла огонь. Паром в этот тихий вечерний час был на реке единственной мишенью. Снаряды падали в воду то спереди, то сзади, то с боков. Ребята налегли на весла, понимая, что наше спасение в маневренности. И мы бы, наверное, проскочили, если бы фашисты не применили бризантные снаряды. Они оглушительно лопались над головой и сыпали сверху горячие осколки. Попал осколок в тяжелораненого старшину — опять в голову. Выпустил из рук весло и повалился в воду боец Трусов. Легкораненые, те, кто посмелее, попрыгали с парома. Ойкнула Нина, схватилась за грудь. В глазах ужас. Упала на мертвого старшину. Глаза ее так и остались открытыми, хотя уже ничего не видели. Я было кинулся к ней, но лопнул еще один снаряд. Левую ногу пронзила нестерпимая боль. Я упал на паром и потерял сознание…

Первой мыслью, когда я пришел в себя, была мысль о Нине. Я вдруг отчетливо увидел ее полные ужаса глаза и застонал не столько от боли, сколько от сознания того, что Нины больше нет.

Я лежал в палатке. Батальонный врач Петрулевич, склонившись надо мной, промывал рану спиртом. Словно издалека донесся до меня его ласковый голос:

— Вот и славно! Ничего, потерпи малость, сейчас забинтую.

В медсанбат меня привезли уже ночью. Сразу положили на операционный стол. Миловидная девушка прикрыла рот и нос пропитанной хлороформом марлей и попросила, как маленького ребенка:

— А теперь мы посчитаем. Раз, два… Вслух, вслух.

Стал считать вслух, добрался до двенадцати и надолго провалился в забытье. Когда открыл глаза, не сразу сообразил, что со мной… Лежал на спине, видел светлое утреннее небо. Мягко потряхивало — значит, куда-то везут. Услышал тарахтение колес о булыжник — везут на пароконке. Лежу на скошенной траве. Увядая, она хорошо пахнет, как у нас на покосе. Голова гудит, во рту противно, тошнота подступает к горлу. Левая нога нестерпимо горит. Я застонал. Надо мной склонилось участливое морщинистое лицо пожилого усатого солдата. Он достал краснобокое яблоко, обтер о гимнастерку и протянул мне:

— На, пожуй. После наркоза завсегда мутит, по себе знаю.

Живительный яблочный сок освежил рот, и мне в самом деле полегчало. За всю дорогу возница не обмолвился больше ни словом. Только мурлыкал себе под нос украинские песни.

К вечеру приехали в Люблин. Госпиталь размещался в здании из красного кирпича, где раньше была гимназия. Два дюжих санитара перевалили меня на носилки и затащили на третий этаж в маленькую комнатушку — палату. Числился я тяжелораненым. Тех, у кого раны полегче, устраивали в коридорах: госпиталь был переполнен.

Палата совсем маленькая, но в нее как-то ухитрились втиснуть четыре койки. Две из них пока пустовали, на третьей лежал старшина с тяжелым ранением в живот. Он мучился от болей, скрипел зубами и шепотом матерился или тихо и жалобно пел. Всегда одну и ту же песню: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли…»

За окнами забухали зенитки. Снова стервятники. Как они надоели за войну. Но одно дело пережить налет здоровому, другое — прикованному к койке. Те же дюжие санитары молча отнесли меня в убежище, а после налета подняли в палату. От толчков на лестнице нога разболелась нестерпимо.

И я зарекся — в следующий раз отошью санитаров. Старшина, точно угадав мои мысли, посоветовал:

— А пошли ты их к бису! От прямого попадания и в убежище не спасешься. Давно воюешь?

— С первого дня.

— О! — воскликнул старшина. — Да нам с тобой сам черт не брат! Мы и похуже видели кое-что, га?