Руби

Я затаила дыхание и уставилась на деда. Он застонал. Но глаза не открыл. С отвращением я села в пирогу и принялась толкать ее обратно к дому, чувствуя себя еще более подавленной и разбитой, чем раньше.

Когда иссякал поток туристов и прекращались занятия в школе, у меня появлялось больше времени, чтобы заниматься живописью. Бабушка Катрин первая заметила, что мои картины изменились. Раньше я рисовала в меланхолической манере, теперь же у меня появилась склонность к более темным тонам, и я стала изображать мир болота либо в сумерки, либо ночью при бледном свете полной или ущербной луны, который пронизывал изогнутые стволы яворов и кипарисов. Животные смотрели с моих картин светящимися глазами, змеи сворачивались клубком, их тела были напряжены в готовности нанести удар и ужалить незваного пришельца. Вода стала чернильного цвета, испанский мох свисал, будто сеть, оставленная, чтобы запутать неосторожного путника. Даже паутина, которая раньше была похожа на сверкающие драгоценности, теперь напоминала ловушку, какой она и должна быть на самом деле. Болото представлялось унылым, мрачным и гнетущим местом, и если я вписывала в картину моего отца, его лицо было закрыто тенями.

– Не думаю, что многим понравится эта картина, Руби, – сказала однажды бабушка, стоя позади меня и наблюдая, как я воображаю еще один кошмар. – Это совсем не то, что может вызвать у людей приятные ощущения, такую картину никто не захочет повесить в своей гостиной или столовой в Новом Орлеане.

– Но это мои ощущения, это то, что я вижу сейчас перед собой, – ответила я.

Бабушка покачала головой и вздохнула. Затем она вернулась в свою дубовую качалку. Я заметила, что старушка все больше и больше времени проводит сидя и засыпая в кресле. Даже в облачные дни, когда на улице становилось прохладнее, она не прогуливалась с удовольствием, как раньше, вдоль каналов. Ей больше не хотелось собирать дикие цветы, она все реже посещала своих старых друзей. Приглашения на ленч не принимались. Бабушка выдумывала предлоги, говоря, что ей нужно сделать то одно, то другое, но обычно заканчивала тем, что засыпала в кресле.

Когда она не знала, что я за ней наблюдаю, она глубоко вздыхала и прижимала ладонь к груди. Любая нагрузка – стирка одежды или мытье полов, полировка мебели и даже приготовление пищи – изнуряла ее. Бабушке приходилось часто отдыхать посреди работы, и она делала большое усилие, чтобы восстановить нормальное дыхание.

Но когда я спрашивала ее о самочувствии, она всегда находила объяснения своему недомоганию. Она устала из-за того, что накануне долго не ложилась спать, или у нее прострел, или она поднялась слишком быстро – все что угодно, но не признание той очевидной истины, что она уже довольно давно очень плохо себя чувствует.

Как-то в третье воскресенье августа я встала, оделась и сошла вниз, удивляясь, что поднялась раньше бабушки, да еще в церковный день. Когда наконец старушка появилась, я заметила, что она выглядит очень бледной и старой, такой старой, как Рил ван Винкль[13] после своего длительного сна. Она при ходьбе зябко поеживалась и держалась за бок.

– Не знаю, что нашло на меня, – сказала бабушка. – Я уже много лет не просыпала.

– Мне кажется, ты не можешь вылечить саму себя, Grandmere. Похоже, твои травы и снадобья на тебя не действуют. Давай-ка лучше обратимся к городскому врачу, – предложила я.

– Чепуха. Просто я еще не нашла правильный рецепт, но я на верном пути. Через пару дней опять стану самой собой, – поклялась она. Но прошло два дня, а состояние бабушки не улучшалось ни на йоту. Только что она разговаривала со мной, а через секунду крепко засыпала на стуле – рот был раскрыт, а грудь вздымалась 1ак, будто старушке было тяжело дышать.

Только два события заставили бабушку двигаться с былой энергией. Первое – когда дедушка Джек пришел в наш дом и посмел попросить денег. Мы сидели после обеда на галерее, благодарные сумеркам, принесшим на протоку прохладу. Голова старушки все тяжелела до тех пор, пока подбородок не коснулся груди, но как только послышались шаги деда, ее голова вновь поднялась. Она с подозрением сощурила глаза.

– Что ему здесь надо? – спросила она, уставясь в темноту, откуда появился старик, словно какое-то призрачное видение на болоте. Грязная серая щетина была гуще обычного, а одежда так измялась и испачкалась, точно он в ней несколько дней валялся в грязи. Сапоги его так густо были покрыты болотной тиной, что создавалось впечатление, будто она запеклась на его ступнях и лодыжках.

– Не смей подходить ближе, – резко заявила бабушка. – Мы только что пообедали, а такая вонь вывернет наши желудки наизнанку.

– Эх, женщина, – протянул он, но все же остановился в нескольких шагах от галереи. Он снял шляпу и держал ее в руках. Рыболовные крючки свисали с ее полей. – Я пришел за милосердием.

– Милосердием? Милосердием к кому? – спросила бабушка.

– Ко мне, – ответил старик. Это почти рассмешило ее. Она качнулась в кресле и потрясла головой.

– Ты пришел сюда, чтобы просить прощения?

– Я пришел, чтобы занять немного денег.