Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Луцию Домицию Агенобарбу не надо было занимать отваги. В его случае она была неотличима от высокомерия, развитого в степени, граничащей с глупостью. Богатый до неприличия, в такой же мере родовитый, он подпадал под определение тонко чувствовавшего подобные вещи Цицерона, называвшего таких людей рожденными для консульства. Весной 56 года Домиций вознамерился потребовать то, что принадлежало ему по праву рождения. Являясь родственником Катона и кровным врагом Помпея, казнившего его брата в мрачные дни гражданской войны, он занял вполне определенную сторону. Объявив о своем намерении баллотироваться в консулы, он открыто провозгласил, что в случае избрания отзовет верховное командование Цезаря. В качестве замены он, понятно, предлагал себя самого. Трансальпийская Галлия была завоевана его дедом, и он считал эту провинцию своей по праву наследования. За его спиной истеблишмент заходился одобрительным лаем. Сперва Помпеи, а потом Цезарь — конечно же, эти везунчики, эти будущие тираны обречены!

Четыре с половиной столетия история Республики выносила подобным людям такой приговор. Традиция сильнее любого триумвирата. Если один поскользнулся, его место займет другой. Так было всегда. Да сгинут Помпеи, Цезарь и все их преемники! Чтобы ни произошло, Республика будет жить.

Так, во всяком случае, утверждало общее мнение.

Глава 9 Крылья Икара

Красс теряет голову

Триумвират распался, и прочая, более мелкая рыбешка, занялась своей отчаянной борьбой. В начале апреля Марка Целия заставили предстать перед судом. Его прошлое, пестрящее темными пятнами, не выдерживало внимательного взгляда. Бесспорно, у обвинителей не было особых сложностей при установлении присущих подсудимому пороков и совершенных им преступлений, среди которых самыми серьезными было нападение на посольскую делегацию и убийство ее главы. Скандальный оттенок придавало процессу другое обвинение: в совершенной Целием попытке отравить свою любовницу Клодию Метелл. Взаимоотношения у этой пары явно не сложились.

Кстати, обвинители не касались этой стороны дела. Поскольку подробности его в равной степени подрывали репутацию и Целия, и Клодии, они посчитали, что защита будет молчаливой. Однако в расчет не взяли Цицерона. Его отношения со старым учеником давно уже сделались неустойчивыми, и он не стал пренебрегать отличной возможнотью провести наступление на Клодия по всему фронту. И вместо того чтобы закрыть глаза на любовную интрижку, Цицерон решил сделать ее центром всей защиты. «Предположим, что потерявшая мужа женщина распахивает настежь свой дом для всякого нуждающегося в сексуальном облегчении мужчины, и публично ведет жизнь проститутки, предположим, что ей ничего не стоит отправиться на пиршество, устраиваемое полным незнакомцем, предположим, что она одинаковым образом ведет себя в своих римских увеселительных садах, и на оргиях в Байях, — громыхал он, — тогда разве есть в связи с ней что-либо скандальное и позорное для такого молодого человека, как Целий?»[195] Конечно же нет! В конце концов, она всего лишь уличная девка, и этим все объясняется! Судьи, внимавшие подобным определениям королевы римского шика, были поражены. Впрочем, они не сумели заметить, что Цицерон за выпадами в адрес сестры своего врага спрятал все действительно серьезные обвинения против своего клиента. Стратегия оказалась удачной: Целия оправдали. Цицерон мог довольно мурлыкать, завершив превосходно исполненное надувательство.

Зрелище оказалось настолько увлекательным, что отодвинуло в тень речь, произнесенную на суде другим опекуном Целия. Не то чтобы Красе был задет происходящим. Своим участием в защите Целия он преследовал другую цель — внести свой вклад в будущее молодого человека; и цель эта была достигнута при минимальных политических вложениях с его стороны. Действительно, он был заинтересован в устранении Клодия, однако даже Клодий, редко стеснявшийся, когда вопрос касался защиты семейной чести, остерегался нападать на Красса. При всей изощренности и скрытности собственных методов, а также репутации человека, которому свойственны были скорее высказанные шепотом намеки и посулы, чем открытые угрозы, он тем не менее оставался самой грозной фигурой в Риме. И теперь, весной 56 года, Красе, наконец, решил проверить, насколько высоко способна вознести его эта зловещая репутация. Выступая на суде над Целием, он был занят совершенно другими мыслями — готовился беспрецедентный политический ход.