Рубин эмира бухарского

Мы сели в кружок, и после угощения я завел речь с Хассаном и его друзьями о том, что офицерское гнездо долее терпеть нельзя. Они убивали и грабили узбеков раньше и будут делать это и впредь. Кроме того, теперь они начнут мстить за Погребнякова. Их нужно ликвидировать, и мы должны взяться за это.

Хассан испытующе глядел на меня, аксакал гладил бороду, что у него обозначало усиленную работу мысли, остальные сидели, глядя прямо перед собой.

Потом Хассан повернулся ко мне и сказал:

– Ты пришел к нам и говоришь, что мы должны это делать. Ты хорошо говоришь, и мы тебе верим. Эти офицеры – разбойники, это мы знаем. Но мы тоже разбойники. Когда Погребняков грабил нас и мы стали нищими, мы тоже грабили других. Мы ограбили сельскую почту, магазин и грабили проезжих. Но мы не могли иначе. У нас нечего было кушать, и дети умирали. Теперь мы посеяли хлопок, и люцерну, и пшеницу, и коноплю и только хотим мира. Но про нас все кругом говорят, что мы басмачи, есть, были и будем. И к нам не раз уже приходили люди из тугаев и предлагали вместе воровать и убивать и уйти в Индию, в новую провинцию, где, говорят, все хорошо живут. Но мы не хотим уходить со своей земли. Мы хотим мирно жить здесь, где могилы наших отцов, наши мечети, наши сады. Мы не хотим бежать как воры, но советская власть нам не верит и считает нас навеки врагами.

Меня неприятно резанула одна деталь в словах Хассана: белогвардейцы хотели уходить через границу, в Индию; они стремились туда же, куда мечтал попасть я.

Но это было где-то в подсознании. Сейчас же я целиком сосредоточился на неотложном вопросе о кишлаке.

Я разгорячился:

– Так вот и надо что-то сделать, чтобы быть на одной стороне с советской властью. Если мы разгромим это белогвардейское гнездо или по крайней мере поможем разгромить его, мы спасем тысячу людей, которых они готовы погубить. И советская власть не забудет вашей заслуги, и вы будете хорошо жить с ней.

Мои собеседники молчали. На Востоке принято ждать решения от раисов и стариков и самим не высказываться. Аксакал по-прежнему гладил бороду.

Наконец Хассан вновь обратился ко мне:

– А что мы можем сделать, где у нас силы? В кишлаке триста человек, старых и малых, а там около тысячи офицеров. Как можем мы сладить с ними?

Это была правда, но и на это у меня тоже нашелся ответ, совершенно органический, подсказанный моим сознанием, моим чувством, моей верой:

– Ну что ж, вы не одни, кругом кишлаки, которые находятся в такой же опасности, как и вы. Надо собрать молодежь отовсюду.

Я видел, как кое у кого из молодежи блеснули глаза. Старшие вновь переглянулись.

– А оружие? – спросил Хассан.

– Оружие? – горячо отозвался я. – Оружия много у нас в лагере и в макбаре. Надо его взять, и все.

Все же ответа не было, а без этого уйти я не мог.

– Соберите молодежь из ближайших кишлаков, – сказал я. – Мы поговорим. Только незаметно.

Мне показалось, что Хассан кивнул в знак согласия.

– Надо спать, Глеб, – сказал Рустам, чутьем догадываясь, что достигнута какая-то узловая точка. – Завтра утром ехай.

В ту ночь я не сразу смог заснуть. Лежа рядом с мерно дышащим Рустамом, я раздумывал, правильно ли я действовал. Или моя затея была пустой? Конечно, поступал я инстинктивно, по наитию, но именно поэтому мне казалось, что правильно. И то, что я делал, было в традиции, о которой я слышал от отца. Когда началась война, его с призывного пункта определили по росту в Семеновский полк. С одной стороны, это был отборный полк императорской гвардии, опора царской власти в столице, с другой стороны – скопище недовольных войной и возненавидевших царское правительство рабочих, разночинцев, интеллигенции. Так его большевики и расценивали, и в эпоху Октябрьского переворота одиночки-агитаторы приходили в полк и говорили: «Мир и хлеб» – и полк шел за ними. Это и было настоящей политикой – определить, когда назревает перелом в сознании людей. И где-то в глубине во мне зашевелилась горделивая полунадежда, полужелание: «Что же, может быть, и я сейчас делаю что-то вроде политики?»

3

Между тем в лагере дела шли своим чередом. Листер собрал нас; я с горечью оглядел, кто были «мы». Это сам Листер, последний из трех мушкетеров – Феоктистов, Борис; все трое – предатели; несколько рабочих и я.

Листер объявил, что план работ меняется. Перед отъездом Толмачев распорядился: если после двух-трех недель раскопок на предозерной площадке не окажется каких-либо признаков древнего городища, придется взорвать перевал, спустить озеро и продолжать раскопки там, где его дно. Теперь надо срочно привезти груз динамита с железной дороги. Динамит был нужен при постройке туннелей, но в связи с приостановкой работ во время гражданской войны лежал без употребления. Туркбюро согласилось отдать часть его. Подготовкой взрыва пока будет заниматься он сам, потому что, как артиллерист, он имеет опыт обращения со взрывчатыми веществами, а через несколько дней приедет команда подрывников.

– Вам будет интересно, Глеб, – обратился Листер ко мне, – вряд ли вы сталкивались с этими работами.