Рубиновые звезды

– Ну что? Пойдем в хату. – сказал Василий коту. То ли в голове, а то ли у сердца противно ерошилось нахлынувшее. И упорядочить эту коробящую неясность он был не в состоянии.

Василий мучился с похмелья, и, пребывая в этом состоянии, думать и раскладывать все по полочкам, в коробочках, ему было не выносимо. Накатывала глухая обида на все и на всех. В первую очередь, конечно, на свою жизнь. За то, что прежнее, понятное мироустройство, в котором рос и которое знал, перевернулось вверх кувырком, и не было возможности ничего изменить. За то, что не мог почувствовать свою нужность, а значит ответственность перед собой и остальными людьми. За то, что он «их» защищал, а ему за это три тыщи… Вручили, правда, еще две медали, на которые Василий изредка смотрел, не понимая к чему они, и зачем ему эти тусклые металлические кружки. За то, что не было работы и возможности провести газ. Дом был древний, «не плановой», да и стоила подводка к дедовскому «наследству», стоящему на краю станицы, баснословных денег. За то, что весной по цветущему саду ударил мороз, и деревья в этом году остались бесплодными. За то, что в огороде ничего без полива не росло, а колодец во дворе почти пересох из-за падения уровня воды в реке. И, все как-то не так… и все как-то не то…

Жена его, Антонина, ушла около года назад. Тогда Василия в очередной раз понесло, и он, в пьяном угаре из ружья застрелил корову. «Хорошо, хоть ружье не забрали…» – передернуло Василия от нахлынувшего, дурного. Ружье отцовское. Память. Уважили заслуги…

Еще припомнилось, когда его, ошалевшего, еще не пришедшего в себя от этого «дурного», приставучий Генка Храпов, у входа в магазин, спросил пустое, ненужное, – лишь бы поболтать, – о рыбалке. Василий, тогда с бестолковой веселостью в голосе, сам не понимая для чего, принялся Генке заливать:

– Не, Гена, рыбы нема, – и увидев довольные огоньки в его глазах, уверившись окончательно в своем намерении, солидно, с расстановкой, добавил: – Раков я наловил. Ведро. Восемь кило вышло. А. крупные! Я их Егоровой, – он махнул рукой в сторону магазина, хозяйкой которого та являлась, – утром по тыще отдал. Оптом. У нее в городе, по тыщу пятьсот с руками отрывают.

– Ни хрена себе! – только и смог процедить Генка, выпучивая глаза. Огоньки в них вспыхнули завистливыми кострами.

Рыбацкую тему оборвала Галка Храпова, весьма упитанная особа. Она вынесла из магазина объемную сумку, и, по ястребиному зыркнув на мужа, зычно гаркнула:

– Генка! Долго ты там лалакать будешь! Как помочь, так тебя нема! А за столом – так первый…

Генка откинул недокуренную сигарету и бросился на перехват закупленного. И порывисто, даже подобострастно, распахнул багажник изрядно поколесившей бежевой «Нивы». Галя угнездилась в салоне, и машину перекосило в правую сторону. Багажник хлопнул, двигатель зарычал, заскрежетала коробка передач, и Гену с Галей унесло в сторону курочек, уточек, кроликов, поросят, и прочего налаженного быта.

«Вот, корова!» – подумалось тогда Василию, презрительно сплюнувшему. И в сказанное вдруг туго сплелись и Галя, и зря убитое животное, и что-то еще, огромное, мешающее, душившее. От чего хотелось избавиться, как когда-то, с криком, раздирая на груди подаренную тельняшку…

– Ты, поглядь, ездить ищо… – услышал Василий довольный голос деда Стрекалова. Тот, маленький, худощавый, лопоухий, с морщинками в уголках прищуренных глаз, появился незаметно, словно ушастая сова, мягко и неслышно опустившаяся над полем в туманных сумерках.

Игнатия Семеновича, Василий, уважал. Дед дружил с его отцом, умершим, когда Василий служил срочную.

– Добрый день, Семеныч! – пожал узкую старческую ладошку. «Вот! Живет же… а бати – нету, – прошелестело недобрым сквознячком в мыслях Василия. – А-а!» – догнала уже немым криком и навалилась отупляющая безысходность. «Да и как, дружили? – опять подумал Василий об отношениях между людьми. – Работали вместе. Выпивали. Да и все тут…»

– Так ты, Васенька, раков утех руками… или, в раколовку? Так, их вроде, отродясь уже как нема, раков тех. Не помню, когда и ел их… Их, Вася, непременно нужно со старым укропом варить. Слышь, со старым, непременно! – поднял дед Стрекалов ввысь указательный палец. Ему не верилось, что Василий всех раков продал и не оставил для себя. – У меня, как раз, такого укропу – пропасть! – зачастил дед, прищурив один глаз. – Я, Вася, такого самогону нагнал. Во! – поднял он верх большой палец левой руки – А пьется! – лейся песня! – выстрелил он из главного калибра.

Василий посмотрел на тщедушного Стрекалова, внутри у него что-то дернулось, ему на миг показалось, что из глаз его рванут наружу дурные, пьяные слезы. Ему вдруг стало невыносимо. Захотелось повернуться, и что есть мочи побежать. Бежать от них всех. И, рванувшись, на пределе сил, как перед финишем, – рвануть уже от самого себя. Из собственной шкуры.

– Нема, Семеныч, раков. – осипше произнес, откашливаясь. – Шутканул я. Нету. Ни рыбы, ни раков. Даже раком, – уже нету!

Дед понятливо рассыпался мелкодробным хохотком, тряся головой и быстро утирая рот ладонью.