Рублевка: Player’s handbook

Я окидываю взглядом живопись, скульптуру, книги… Врубеля, Коровина, Кустодиева, Серебрякову… Говорю:

— Вы-то, может, убежать и успеете. Но как вы вывезете свою коллекцию? У вас есть план?

— Нет. У меня нет плана, как вывезти мою коллекцию живописи.

— Вы собираетесь подарить ее государству, если что?

— Нет, не собираюсь никому дарить. Просто у меня нет плана ее спасения.

— Как это? Почему?

Я тянусь за шампанским. Рука движется медленно, бутылка наклоняется медленно, бокал наполняется медленно. Как будто редеет время и растягивается пространство.

— Вы собирали коллекцию много лет.

— Да.

— Вы любите живопись и разбираетесь в ней.

— Да.

— Это, может быть, лучшая частная коллекция.

— Да.

— И вы никогда не думали, как будете спасать ее, если дела пойдут плохо и придется эмигрировать? Откуда у вас такая уверенность в будущем?

— У меня нет никакой уверенности. Семья уже в Англии. Про себя я просто надеюсь. Если что, я сумею спастись. А коллекцию я спасать и не собираюсь. Потому что ничего спасти нельзя.

Наверное, у меня в глазах написаны вопросы: «Как? Почему?»

— Потому что прах всё, Валерий. Ничего нельзя спасти, да и не нужно. Всё — прах.

Коллекция, компания, дом — прах. Не просто может стать прахом, а уже есть прах.

Я не спрашиваю глупостей. Я не спрашиваю, прах ли Деньги. Сказано ведь — всё.

Так говорит Игрок, прошедший Большую Игру до конца. Он правда так думает. Он и добрался сюда, до этого уровня, лишь потому, что изначально, в отличие от конкурентов, считал все прахом. Теперь можно побродить, разумеется, еще немного по последнему лабиринту, поискать ненужных реликвий. Но из этого лабиринта нет уже никакого выхода никуда, ни на какой более высокий уровень.

Максимум, чего можно добиться, — это выйти из Игры. Устроиться в Англии или в Нормандии. Весьма состоятельным человеком, но не магом никаким, не чародеем, не жрецом Денег. Можно, одним словом, только увидеть надпись:

GAME OVER

Эпилог: мертвец

62. До сих пор единственным человеком, который жил на Рублевке и всерьез умер, остается первый президент России Борис Николаевич Ельцин. Криминальные авторитеты не в счет: их смерти лихие, случайные — от пули или пластита. В 90-е годы криминальные авторитеты были подобны эльфам в толкиеновских сказках: вообще-то бессмертные, не подверженные времени, старости и болезням, но рискующие погибнуть в бою. Их смерть — высшее, экстремальное проявление пацанской удали.

Но чтобы человек умер от старости и болезней — тут Ельцин единственный. Он умер своей смертью, как бы утверждая истину, не укладывающуюся в головах рублевских Игроков: у каждого человека должна быть своя смерть. Нет, возможно, какие-то другие рублевские жители тоже умирали, но незаметно. Так, что их смерть не касалась никого, кроме ближайших родственников, и никто, кроме ближайших родственников, не приходил к ним на похороны. А Ельцин умер так, что вся Рублевка у него на похоронах была. И удивительным образом никто в реальность его смерти не поверил. Вернее, виртуознейшим образом отвлеклись от мыслей о смерти на мысли о достоинствах кремлевского пропуска.

Прощание и отпевание проходили в храме Христа Спасителя. От входа и вдоль всего Соймоновского проезда к набережной тянулась огромная очередь из простых людей. Они хотели попрощаться с первым президентом. Но с Волхонки был и другой вход — для випскорбящих. К этому вип-входу то и дело подъезжали черного цвета мерседесы, из которых выходили в черных костюмах люди и шли в храм, предъявляя часовому какие-то пропуска. Одним из этих скорбящих випов оказался банкир Михаил Фридман, и я, пользуясь нашими добрыми отношениями, полюбопытствовал, что это за пропуск, позволяющий пройти без очереди и, более того, не пересекаясь с общей очередью простецов. Фридман охотно пропуск мне показал. Это была ошибка, я ведь из той очереди, с Соймоновского. Я ведь даже не часовой, чтобы показывать мне пропуск. Но Фридман показал в порыве необъяснимого великодушия. Пропуск был кремлевский. Документ, по которому пропускают в Кремль людей, имеющих с Кремлем дела. Показал мне пропуск да и уехал. А люди в черных мерседесах все подъезжали и подъезжали к вип-входу на Волхонке, а я смотрел на них, разговаривал с ними и удивлялся, какие разные переживания — здесь, возле вип-входа, и там, в общей очереди на Соймоновском.

Там смерть первого свободно выбранного президента объединяла людей, уравнивала, сводила на нет имущественные, возрастные, гендерные и интеллектуальные различия. Все были россияне, и всех ждала смерть. Здесь, возле вип-входа, смерть (чужая) для каждого человека была всего лишь поводом подчеркнуть свою исключительность, свою избранность. Были те, что в очереди, и те, что с пропусками, — элита. Такая, что даже на пути в Аид не пристало ей форсировать, как все, Ахеронт[23], но предъявить пропуск Харону и перейти по специальному мосту в специально устроенную в царстве мертвых вип-зону.