Ручная кладь

— Когда началась война? — справившись с приступом смеха, продолжает опрашивать больную профессор.

— Какая война? — Переспрашивает Краевская

— С немцами война, — уточняет профессор

— Вторая мировая, — добавляет один из студентов.

— В тридцать девятом, — отвечает Краевская.

Студенты снова смеются

Лену начнет душить злоба.

— Вообще-то, Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года, — громко поправляет она, — стараясь быть услышанной даже через смех, — и вам, господа, стыдно это не знать. И смеяться нужно не над ней, а над вами — ха-ха-ха, — звучит ее имитация смеха уже в полной тишине.

Студенты замолкают, видимо вспоминая, что они находятся в сумасшедшем доме и вокруг злобные и опасные психи. Они смотрят на профессора, ожидая его реакции. Воцаряется гробовая тишина

— А это кто? — спрашивает профессор у дежурного ординатора.

— Ничего особенного, суицид, — отвечает врач с легким презрением в голосе.

— И что ж вы барышня, такая умная решили руки на себя наложить? — обращается профессор к Лене с легкой иронией в голосе.

— Ситуация сложилась безысходная — говорит девушка, ловя на себе насмешливо-любопытные взгляды студентов.

— Не бывает таких ситуаций — самодовольно отвечает профессор.

— Вы вылечите Тамару Михайловну? — Лена подхватывает ироничный тон и смотрит с издевкой на профессора.

— Это, барышня, не лечится, — бросает он, словно не замечая сарказма в вопросе.

— То есть, вы хотите сказать, что у вас бывают безысходные ситуации, а у меня таковых быть не может? — с откровенным сарказмом говорит Лена.

— Пойдемте дальше, — говорит профессор студентам, и они уходят из палаты.

Лампочка мерзким желтым светом в сто пятьдесят свечей лезет в душу. Воспоминания оживают и ковыряют длинными, острыми когтями незаживающую рану. Психи под действием лекарств мирно поскрипывают железными кроватями. Лена не спит. Она не в силах заснуть.

Вдруг оживает стража у входа, и рядом с Леной кладут еще одну женщину. Медсестра пытается отобрать туфли, но женщина громко возмущается, утверждая, что она не может ходить ни в чем другом, и медсестра отступает.

Женщина смотрит на Лену.

— Сколько тебе лет, — спрашивает она.

— Шестнадцать.

— За что тебя сюда? — женщина говорит серьезно, и в ее глазах виден свет.

— Суицид, а вас?

— Несчастная любовь, что ли? — спрашивает женщина.

Лена молчит, ей ничего не хочется объяснять. Комната мирно спит, только соседка из блокадного Питера плачет сквозь сон. Вновь прибывшая пациентка, шепотом начинает свой рассказ. Она тоже плачет, у нее горе. Ее губы обкусаны и безжалостно хрустят косточки пальцев рук, сворачиваемые в акробатические позы.

Через полчаса Лена уже знает, что соседку зовут Татьяна, что она врач-анестезиолог и что два месяца назад в школьном тире застрелили ее пятнадцатилетнего сына. Татьяна решила разобраться, все ли правильно сделали хирурги. Убитая горем женщина, изучая историю болезни, нашла нарушения и допущенные ошибки, лишившие жизни ее ненаглядного мальчика. Коллеги, не желая себе проблем, отправили ее в дурдом.

Рассказывая, она всхлипывает и вытирает слезы. Лена смотрит на женщину, ее заплаканные и избитые горем глаза еще живы. Она не сумасшедшая. Просто она, как и Лена не вписалась в правила этой жизни. На время свои проблемы отступают. Лена расспрашивает Татьяну, та рассказывает, пока они не погружаются в сон.

Врачи, сменяя друг друга, усиленно шкрябают ручкой бумагу, задавая одни и те же вопросы и не слушая ответов. Потом появляется он. Он предательски молод и Лена зовет его Костик, хотя он интерн и почти уже врач. Он шутит, смотрит ей в глаза и слушает, что она говорит. Они обсуждают Цветаеву, Блока и он рассказывает теорию Эрика Берна. Стараясь не вдаваться глубоко в теорию, Костя рассказывает о влиянии воспитания на дальнейшую жизнь. Берн создал несколько типов схем и доказал, что удачливость или неудачливость по жизни — это всего лишь последствия родительского программирования. Лена узнала, что есть такие жизненные программы, Берн назвал их фатальными скриптами, которые неминуемо приводят к смерти.

Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.

— Ну, и какой? — улыбаясь, спрашивает Лена.

Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», — понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.

Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.

— Пустите ее, что вам жалко? Она вас, что — объест?

Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.

— Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.