Руда

Сел на лавку, потер ноги. Зря ходил. Кабы знать, дождался бы сегодня Кузи, — вот тебе и княженика. И так рано! Ну, Кузя, леший! Ему закажи, — он, пожалуй, зимой ягоды найдет.

— Он еще птицу принес. Застреленную.

— Вот ты какая Лиза, — повторил Егор, нисколько не сердясь. — Ягоды съела и птицу тоже съела, не оставила мне!

— Птицу я не ела.

Маремьяна вошла с подойником, пожаловалась, что с коровой не справиться. Должно быть, ее зверь напугал: прибежала без пастуха, неспокойная, и сбоку царапина — во какая! Хоть бы Кузя помог, застрелил зверя.

Когда Егор съел утиную похлебку, Лиза сняла с полки зеленый лопух и показала: на лопухе пригоршня алых ягод — княженика.

— Вот тебе! — положила лопух на стол и захохотала.

Егор с удивлением глядел на ягоды: какие спелые! Взять да унести — туда, Кондратовичу… Но гордость восстала: не сам нашел. Чужими ягодами хвастаться — это не дело.

— И не обманула, — сказал Лизе. — Я чуял, что еще осталось. Нос-то у меня есть.

Съел ягоду. Сейчас же взял вторую.

— Ешь, Лиза. Скорее ешь. Мама, хочешь векошьей малины?

— Кузя уже меня потчевал. Я ведь вкусу в ней не вижу. Только что диковинка, ребячья забава.

Опустевший лист Лиза поднесла к носу.

— Па-ахнет! — протянула она.

— Брось. — Егор нахмурился. — А что, Кузи нет, мама?

— Да он в Арамиль ушел. Давно.

— Лизавета напутала: говорит, еще придет.

— Завтра придет. Она ведь не знает, — вчера ли, завтра ли. А Кузя зверей привез, сдал, теперь он далеко собирается: за Верхотурье. Тоже зверей живьем ловить. Такое у него новое занятие.

Маремьяна уселась вязать чулок. Позвякивали спицы, крутился по полу клубок шерсти. Лиза взяла ведра, коромысло, ушла по воду. Издалека, — может быть, из ссыльной слободки на том берегу пруда, — донеслось эхо непонятной песни. Смутно было на душе у Егора:

— Мама, спой песню.

— Выдумал. — Маремьяна засмущалась. — Когда я пела?

— А про яблонь. Я помню.

— Про яблонь? Верно, есть такая песня. — Маремьяна вздохнула. — Сколько лет уж прошло! И слова-то забыла. Про яблонь?.. Старая это песня, нездешняя. Слезная такая.

— Спой.

Маремьяна не ответила. Но спины в ее руках, помедлив, стали позвякивать в лад — песня приближалась.

Песня началась протяжным стоном: О-ой!.. И дальше слова складывались в горькую женскую жалобу:

О-ой, яблонь моя, яблонь,
Ты кудрявая моя!
Я садила тебя — надсадила себя,
Поливала, укрывала,
От мороза берегла.
Я на яблоньке цветиков не видывала,
Сахарного яблочка не кушивала.

Про яблоню — только для начала, пока не выговаривается главное. Опять тихий стон, и дальше про дочку, про любимую дочку, отданную в чужой богатый дом. Дочка забыла свою мать:

О-ой, дочка моя, ты любимая!
Я родила тебя — смертный час приняла.
Воскормила, воспоила —
В чужи люди отдала.

Хорошо под песню думается о своем. Отлетает всё ненужное, неясное. Если бы песней думать о всяком деле, вот бы ладно было.

Я по бархату хожу, чисто серебро ношу,
А на белую парчу и глядеть не хочу…

Это уж дочь откликнулась. О своем богатстве поет она. Почему же так печально поет? Бархат, парча, — а горе такое же, как в голосе матери. Но дальше приходят слова о пьяном, неласковом муже, о поперешной свекрови, — нет счастья, тоскует дочь, одно горе у нее с матерью. Слезами кончается песня:

Через золото, мамонька, слезы текут,
Через чистое серебро катятся.

Егор поморгал — ресницы стали мокрыми. Очень жалостная песня. И почему всегда в песнях о том поют, чего в жизни нет? Яблони не растут здесь. Никогда не приходилось видеть, как они цветут. Бархат… у Лизы вон один сарафан, и тот мать едва починила… Парча… Золото… И золота нет. И серебра.

Тут вдруг озарило его. Совсем неожиданно вошло в голову такое, что дыханье остановилось. Егор так и застыл, согнувшись, с полуоткрытым ртом — не спугнуть бы! Золото! Лизино золото! А что если оно здешнее, уральское?..

Может ли быть?.. Ну да, непременно так. И Егор сам, своими глазами видел, как добывают его из земли. Вспомнился склон ложка, покрытый кустарником. Вечерняя тень накосо подымалась по склону. И голубой столб дыму от костра, и жеребенок валялся в траве, и люди, тайные демидовские работники, кидали лопатами речной песок в ящики из новых белых досок…