Рудобельская республика

В «Савое» наступила тишина. Из подъезда вышел высокий, русый мужчина в куртке железнодорожника. Он остановился и поднял левую руку.

— Хочу говорить с командиром.

— А ты кто такой? — спросил офицер, уже успевший нацепить погоны и портупею.

— Член уездного комитета от железнодорожников Володько.

— Говорить говори, только не агитируй, а пикнешь, заткну глотку! — И он выразительно помахал увесистым маузером.

— Вы окружены Красной Армией. Не умножайте своих преступлений, за них вам придется отвечать. Мы прекратим сопротивление, если вы дадите слово отпустить раненых и всех, кто остался в гостинице.

— А ты не очень стращай, комиссарик! — разъярился офицер. — Что ты скажешь, когда твоя армия станет под наши знамена и — «даешь Москву!»? А вы? А на кой ляд вы нам нужны? Безоружных бить бог не велит, а в плен вас брать — лишняя морока. Вылезайте, не тронем. Так, что ли, ребята?

— Пусть выходят! — рявкнуло несколько пьяных глоток.

Володько, стараясь не пошатнуться, вернулся в «Савой». Стрельба прекратилась. Через несколько минут, поддерживая друг друга, прихрамывая, показались почерневшие, покалеченные, с перебинтованными головами защитники «Савоя» — ревкомовцы, чекисты, железнодорожники и фабричные коммунисты. Всего человек шестьдесят. Остальные по одному, по два успели просочиться через узкий переулок в соседние сады и дворы.

Озверевшие бандиты и выпущенные стрекопытовцами из тюрьмы уголовники стояли по обе стороны Румянцевской улицы, за их спинами, с состраданием поглядывая на окровавленных и обессилевших людей, выходивших из подъезда «Савоя», стояли обманутые солдаты. Когда пленные попытались повернуть на Могилевскую улицу, тот самый офицер, что обещал Володько не трогать оставшихся в живых коммунистов, скомандовал: «Оцепить!»

Бандиты окружили защитников «Савоя», залязгали затворами и начали бить прикладами и ножнами шашек по забинтованным головам и плечам.

Председатель ЧК Ланге хромал и еле держался на ногах, а конвоиры кололи его штыками, били и матерились.

— Опомнитесь, если вы еще люди! Вы изменили народу, революции и своему слову. Что вы делаете? — пытался остановить озверевших мятежников Комиссаров.

К нему подбежал офицер, двинул в лицо дулом нагана. По щеке побежала струйка крови, глаз наплыл пухлой синевой.

Под градом побоев их повели по Румянцевской улице в тюрьму. Из дворов и окон боязливо выглядывали горожане, многие украдкой вытирали слезы.

А к Гомелю подходили красноармейские части — из Смоленска прибыл отряд во главе с губвоенкомом Иосифом Адамовичем; возле Ново-Белицы по мятежникам ударила Брянская дивизия. Соловей со своими бойцами занял имение Прудок, верстах в четырех от города. Отсюда уже были видны городские крыши, дымки над трубами, слышалась стрельба. К Бобруйскому батальону присоединились рогачевский и жлобинский отряды, молодые, пестро одетые ребята: кто в лаптях и длинной артиллерийской шинели, кто в сапогах и венгерках, кто в флотских бушлатах и папахах.

Разведчики доложили, что окраина города занята цепями мятежников и утыкана пулеметными гнездами. Прихватили они и двух насмерть перепуганных стрекопытовских вояк. Маленький с русой бородкой и безбровыми глазами мужичок шмыгал носом, стучал себя в грудь и ныл:

— Ей-же-богу, нечистый попутал. Мы ведь что? Как те овцы. Куда баран, туда и мы следом. Да разве ж мы против советской власти? Командиры талдычат: «Предатели не пускают домой, бейте их…» Ну так мы и того…

Соловей, может быть, впервые в жизни выругался:

— Бар-р-ран! Все вы бараны безмозглые! На своих поднялись! Против революции, против свободы пошли.

Пленных обыскали и подали Соловью две бумажки — два удостоверения. В них было сказано, что предъявители являются бойцами 1-й повстанческой армии. Рядом с подписью Стрекопытова стояла большая синяя печать с двуглавым орлом посредине.

— Ого, уже и царский герб пришлепнули, только орел пока что без короны. Вот за что воюете! — И он потряс перед мокрым носом перепуганного солдата стрекопытовскими мандатами, сложил их и спрятал в верхний кармашек френча, затем кивнул Драпезе: — Ты их, Анупрей, привел, ты и разбирайся. Одумаются, выложат все, как на исповеди, — можешь помиловать, а нет — пусть трибунал решает по закону революционной совести. Увести!

Повалил густой мокрый снег, слепил глаза, холодными струйками сползал за воротник. «Вот теперь в этой замети и рвануть на бандитские позиции», — подумал Соловей и окликнул командира приданной в дороге роты.

— Ваша рота занимает левый фланг вдоль железной дороги. Неожиданным ударом взломаем оборону противника и прорвемся в город… — Соловей осекся: командир роты смотрел куда-то в сторону, словно и не слышал его. — Вам ясно? — спросил Соловей.

— Ясно-то ясно, но ваш приказ выполнить не могу.

— Как это так «не могу»?

— А так. Отойдем, Александр Романович, поговорим.

— Вы что, рехнулись? О чем я с вами рассусоливать буду? Какие у нас могут быть разговорчики? Выполняйте приказ!

— Не могу. Солдаты отказываются стрелять в таких же мужиков, как и они. Да и вы, по-моему, крестьянский сын.

— Это что, измена? — гаркнул Соловей.