Рудольф Абель перед американским судом

В одно из своих посещений Донован получил разрешение осмотреть тюрьму. На фоне общего мрачного впечатления, которое на него произвела атлантская тюрьма, мастерская прикладного искусства, где, как выразился Донован, «над всем царил полковник», ему понравилась. Там же была оборудована и небольшая личная «художественная студия» Абеля. В студии находилось несколько хороших картин, написанных маслом, и шелкографических этюдов, созданных с помощью нового «абелевского» технологического процесса.

Предоставление Абелю возможности заниматься творческим трудом, хотя бы и в тюремных условиях, можно расценить как «пряник» со стороны министерства юстиции. Но министерство не забывало и о «кнуте». 28 июля оно вновь запретило Абелю переписку с семьей под смехотворным предлогом, что будто бы в своих письмах он «сообщает информацию Советам».

Какую информацию мог передавать человек, находившийся в тюрьме уже более двух лет? И как он мог ее передавать, когда все его письма проходили тщательный двойной контроль — тюремного цензора и ФБР, да еще негласную третью проверку в ЦРУ!

Этот нелепый и жестокий запрет вызвал у Абеля такой приступ гнева, которого никто ранее у него не замечал. Он с сарказмом писал Доновану: «Стиль этого правительственного письма привел меня в полное восхищение. Это письмо — шедевр». Абель расценил эту меру как дополнительное наказание и новый нажим на него с целью сломить его волю и склонить к «сотрудничеству».

Абель просил Донована предпринять все, что можно, к отмене этой дискриминационной меры. Но Донован, получив предварительно официальное указание министерства юстиции, ответил: «По нашему закону переписка для вас является привилегией, а не правом. Я не представляю себе каких-либо практических мер, которые можно было бы предпринять в связи с этим вопросом».

Делать нечего. Но Абелю трудно было смириться с такой несправедливостью.

В своем обстоятельном ответном письме он обвинял американские власти в лицемерии. В частности, он писал: «Касаясь моей переписки, мне трудно быть объективным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не думать, что эта мера рассчитана как дополнительное наказание сверх того, что мне назначено судьей.

Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее, переписка поощряется администрацией, и это отмечено в тюремном Уставе».

Абель далее указывал, что заключенных обычно лишают переписки лишь в качестве меры наказания за нарушение тюремного режима, но к нему это не относится. Таким образом, ни практическими соображениями, ни юридически, ни в моральном отношении решение о лишении его права переписки не могло быть оправдано.

Донован назвал эти замечания «здравыми». Но все доводы Абеля остались гласом вопиющего в пустыне.

Да, по правде говоря, что мог сделать Донован? Добиваться отмены этого административного распоряжения через суд? Это было бы совершенно беспрецедентным и бесполезным занятием. Оно могло только повредить Абелю при предстоящем повторном рассмотрении его апелляции в Верховном суде.

Пришлось смириться. Но Рудольф Иванович еще долго страдал от этого нелепого запрета. Он не ответил на два письма Донована, объяснив это впоследствии тем, что у него «пропал вкус к письмам».

Абель обладал несомненным даром быстро устанавливать контакт с людьми. Скажем, не так-то легко подчинить своему влиянию руководителя шайки гангстеров, человека с необузданным нравом, привыкшего повелевать другими. Абелю это удавалось.

Как-то у него в камере появился новый арестант. Это был Винсент Скуиллант, известный под кличкой «Джимми».

Скуиллант считался королем вымогателей и пользовался уважением среди бандитов, так как был крестником Альберта Анастазия, шефа «фирмы», занимавшейся организацией убийств, конечно, за приличную плату. Но однажды, в октябре 1957 года, Анастазия был застрелен в кресле у парикмахера, и после этого дела у «Джимми» пошли все хуже и хуже, и, в конце концов, он оказался в тюрьме.

Скуиллант был очень расстроен этим обстоятельством. Первое время он метался по камере как зверь в клетке. В конце концов, это стало раздражать Абеля, так как мешало ему решать математические задачи.

Абель решил погасить эмоциональное возбуждение Скуилланта физическим утомлением. И Скуиллант принимает совет Абеля хорошенько почистить камеру, «чтобы сохранить свою физическую форму».

Когда надзиратель услышал о желании Скуилланта заняться чисткой камеры, то отнесся к этому скептически, но щетку и порошок для мойки все-таки дал. И с удивлением наблюдал, как «Джимми» ежедневно часами скреб стены и пол камеры.

Чтобы как-то компенсировать его усилия, Абель предложил Скуилланту научить его французскому языку. И без каких-либо учебных пособий они добились неплохих результатов.

— Пожалуйста, Рудольф, — спросил Донован, — зачем такой обезьяне, как Скуиллант, французский язык?

Абель не спеша поправил свои очки и ответил:

— Откровенно говоря, господин Донован, я и сам не знаю. Но что я еще могу делать с этим парнем?