РУИНА

Униженный, подавленный тяжестью собственных мук, гетман снова сел на коня, прижав поднятый образ к своей груди, но, несмотря на угрозы, не решился топтать ногами кощунственно то, перед чем умиленно склонял в продолжение всей своей жизни колена.

— Если вы топчете нечестиво чужую святыню, — произнес он дрожащим от сдержанного гнева голосом, — то мы, казаки, не примем участия в таком неслыханном грехе.

— Гяур! — прошипели с ненавистью мурзы и двинулись смело по деревянному помосту.

Гетман стоял неподвижно, мрачный, с искаженным от муки и бессильного гнева лицом. Перед ним проходили ряды пышно убранных коней с блестящими всадниками, за ними следовали сплошные ряды рыцарства, облаченного в сталь и железо, а там уже потянулись стройные колонны турецкой кавалерии и нестройные толпы татар… Гетман ничего этого не видел и не замечал; его взор был обращен внутрь, на сочившееся кровью, истерзанное ранами сердце, и только лишь слух улавливал треск от ломавшихся под копытами священных досок. Й каждый звук этих ударов железа о дерево пронизывал ножом сердце гетмана, заставляя его вздрагивать от этих ударов и обливаться новыми потоками крови.

Истерзанный нравственной пыткой, гетман не мог собрать своих разбежавшихся от ужаса мыслей: они то налетали на него бурным вихрем и кипятили мятежно его кровь, то оставляли его одного с непобедимым отчаяньем, леденившим ему сердце и мозг.

«Да, ты — Иуда, Иуда, Иуда! — звучал в его ушах какой-то внутренний вопль, зародившийся в тайниках его сердца и разросшийся до страшного крика в груди. — Тот предал за тридцать сребреников Христа, а ты во второй раз предаешь Его на поругание за свою гордыню! Но ты, кроме того, и Каин! Там призванные тобою союзники режут безнаказанно твоих братьев, и лучший твой друг проклял тебя и бросился умереть за них, а ты стоишь здесь у позорного столба, как преступник, и смотришь, как топчут в грязи все твои верования, все твои мечты и надежды! Мечты и надежды! — усмехнулся он горько, — их давно уже оборвали кровавые ураганы с моей души и рассеяли по этой ужасной руине как поблекшие, пожелтевшие листья. Давно уж стою я один, лишенный друзей и народа, стою на кладбище… О, как инстинктивно прав был народ и как я упорно, вопреки всем видимостям, тешил себя обольстительной ложью! Татары ведь были известны всякому на Украйне своим вероломством, своей продажностью и ненавистью к гяурам; почему же я вообразил, что турки, их братья, не будут на них похожи? Откуда я взял, что они будут хранить свято и нерушимо обеты, будут уважать Украйну, ее народность, ее веру, нравы, обычаи, и не только уважать, но и защищать их от всяких напастников? Вот оно, это уваженье и защита! Да, до такого зверского поругания не доходили вовеки татары: они грабили и жгли, как разбойники, жгли и хаты, и храмы Господни… но топтать икон не топтали и не издевались над святыней врагов!»

«Иуда, Каин! — гетману уже чудился крик разъяренной толпы, бросавшейся прежде радостно к нему навстречу. — Ты на обнаженную и облитую кровью страну привел еще полчище палачей–извергов, чтобы заклеймить последним позором свою умирающую от ран и истязаний мать Украйну и услышать ее последний стон и проклятие!»

В это время над головой Дорошенко раздался какой- то жалобный звук колокола. Этот звук пробудил гетмана от его терзаний и заставил поднять голову вверх. Теперь только он заметил, что стоял под низенькой колокольней, колокольня эта опиралась на четыре ветхих столба; сквозь дырявую, поросшую мохом кровлю ее светилось небо. Теперь на этой звоннице хозяйничали уже турки; они отбивали буздыганами скобы, какими были прикреплены к шатунам большие и малые колокола.

При каждом ударе буздыгана, а то и обуха раздавался резкий лязг железа и какой-то жалобный стон меди; но когда обух попадал не на скобу, а на стенки самого колокола, то он издавал такой пронзительный вопль, какой может вырваться из груди матери при последнем вздохе ее ребенка.

Не выдержал гетман этого вопля освященной меди и ринулся, не помня себя, на святотатственных хищников; но при повороте его коня с верха колокольни сорвался средней величины колокол, звякнул болезненно дважды, ударяясь о дубовые балки, и упал разбитыми осколками под ноги коню. Захрапел от испуга конь под гетманом и отскочил в сторону; но гетман вонзил в него шпоры и заставил упиравшееся животное подвинуться снова к колокольне.

— Кто смеет бесчинствовать над святыней, — крикнул он по–татарски, подняв булаву на грабителей, — когда его могущество падишах даровал обывателям жизнь, и свободу, и неприкосновенность имущества?

Ближайшие испугались его голоса, а особенно поднятой булавы и бросили свою разрушительную работу, но стоявшие дальше возразили:

— Не слушайте этого баши гяуров! Нам велено отобрать у них все оружие и все то, из чего оно может быть сделано. Это — медь, а из меди ведь льют арматы, так и срывай ее на погибель всех гяуров!

Гетман в бешеном исступлении бросился было на дерзкого оскорбителя, но подскочивший Мазепа остановил его.