РУИНА

Но Богун сразу не дался. Он встрепенулся и отбросил двух драбантов, но остальные два насели ему на ноги и не допустили сразу подняться, отброшенные же снова напали с тылу…

Началась отчаянная борьба. Но куда же было старику Богуну справиться с четырьмя гигантами, да еще лежа!

— Эх, старость, старость! — простонал он, напрягая последние силы… Но Залеский распорядился принести доску, кинули ее на богатырскую грудь славного рыцаря, и четыре драбанта уселись на эту доску. Затрещали у несчастного Богуна ребра, показалась на губах кровавая пена и с хриплым клокотаньем вырвалось из уст его проклятие низкому, коварному злодею…

Бесчувственного, полумертвого героя связали наконец по рукам и ногам и отнесли в какой-то погреб, заменивший для него на время тюрьму.

А Залеский, чтобы придать своему насилию формальное оправдание перед Собеским, собрал немедленно военный полевой суд. В обвинение Богуну поставлено было его славное прошлое и современные вымышленные факты, сношения его с Москвою, якобы для предательства отчизны; даже последнее заступничество Богуна за народ было приписано своеволию бунтовщика, не признавшего власти коронного гетмана и действовавшего самостоятельно. Суд не счел нужным допросить Богуна и проверить показания обвинителей, а единогласно приговорил его к смертной казни.

Была ночь. Ни есаулы, ни почетная стража, прибывшая с своим полковником, ничего не знали об аресте его до самого вечера. Они были размещены по отдельным палаткам, и их стража охраняла, но Залеский для вящей безопасности распорядился и их арестовать ночью. Впрочем, несмотря на все предосторожности, арест этот не состоялся; исполнители его, предвидя сопротивление подгулявших казаков и не желая подвергнуться риску, подкрались к ним незаметно и перестреляли их.

А Богун лежал в погребе на холодной и мокрой земле. Дрожь пронимала его измученное тело, в изломанной груди вместе с острой болью лежала давящая тяжесть… В отуманенный мозг страдальца едва–едва проникало сознание, что с жизнью еще не окончены все расчеты, что она еще тлеет в разбитом сосуде.

Кругом стояла кромешная тьма; извне не долетало в эту глубокую яму ни единого звука, только вблизи слышался иногда какой-то подозрительный шорох… Но Богун лежал неподвижно; веревки, въевшиеся в его тело, не позволяли ему двинуться ни рукой, ни ногой, да и в ушах у него стоял глухой шум, маскировавший другие впечатления… Но вот что-то робко вскарабкалось на его грудь, двинулось осторожно вперед и холодными лапами вбежало на его руку. Вздрогнула инстинктивно кисть руки, и испуганный зверек бросился в сторону… Но через несколько времени Богун смутно почувствовал, что другой зверек карабкается ему на ногу, а третий подбежал к самому лицу и коснулся щеки голым, холодным хвостом…

Чувство отвращения заставило Богуна встряхнуть головой.

— Крысы? На съеденье крысам?! О! — простонал он, заскрежетав в бессильной злобе зубами и задвигал, насколько позволяли ему веревки, оцепеневшими членами.

Эти движения вызвали у него нестерпимые, резкие боли, но ужас быть заживо съеденным омерзительными тварями превозмог их и заставил Богуна напрячь свое застывшее сознание к самозащите. Он стал отпугивать любопытных посетителей всем, чем мог: и встряхиванием тела, и ударами ног о землю, и слабыми криками… Крысы, убедившись, что их новый сожитель еще пока жив, отошли к стенкам погреба на наблюдательный пост и только изредка пускались на рекогносцировку…

А несчастный страдалец конвульсивно, мучительно ловил широко раскрытым ртом воздух и чувствовал, что его проникало все меньше и меньше в раздавленную, изнывшую грудь… Ужас поддерживал его сознание, но оно часто гасло или переносило его из этого смрадного, наполненного крысами «ложа» в другие места, в другие минуты…

LXXIII

Богуну казалось, что он лежит в широкой степи, окутанной непроницаемым мраком, лежит, связанный татарским арканом, а татары, окружив его тесной толпой, светят в темноте ночи разбойничьими глазами и щекочут его холодными спысами…

То ему грезилось, что он собрал весь уцелевший еще народ, усадил его на огромную колесницу и сам впрягся в нее, чтобы вытащить несчастных на гору, где играло любовно и ласково солнце. Но гора оказалась крутой; непомерная тяжесть клади давила ему грудь и пригибала его к земле, а сзади из чудовищной тьмы настигало их какое-то страшилище и рычаньем леденило ему кровь. Он напрягал все усилия, падал под тяжестью, поднимался снова и снова падал, а несчастные протягивали к нему исхудалые руки и молили раздирающим душу голосом: «Брате наш! Друже и батько! Не покидай нас, не сироти нас! Ты был единый нам защитник! У тебя одного болело сердце за нас! Что же с нами станется без тебя? Погибли мы, погибли!»