Руина, Мазепа, Мазепинцы

татарам зажечь степь; боярин доносил, будто русские войска

доходили до тех мест откуда оставалось только 90 верст до

Перекопа. Все выжидали появления неприятеля не малое время, а

неприятель не являлся, и предводители, находя невозможным

долее стоять в выжженной пустыне, отодвинулись к Конским-Водам.

Во время двухнедельной стоянки у Конских-Вод начались

зловещие толки между великороссиянами.

<Это не татары зажгли степь, а сами козаки, - говорили

некоторые: - гетман дал им тайный приказ>.

- Зачем же это козакам могло понадобиться? - спрашивали

другие.

<Затем, - отвечали им, - что козаки и татары между собою

в дружбе и согласии. Козаки не хотят, чтоб царское войско

завоевало Крым>.

Те, которые чувствовали срам отступления совершенного, не

видавши в глаза неприятеля, ухватились за такие толки, как за

первое средство свалить с себя вину на других. Более всех казалось

это полезным самому главнокомандующему, и приближенные к

нему особы стали оговаривать Самойловича и объясняли

предлагаемую измену гетмана так: <Ведь козаки без помощи московских

войск, но с помощью татар отбились против поляков и освободились

из польской неволи. У московского царя выпросили они протекцию

уже после и ни за что не хотели зваться царскими холопами, а

звали себя царскими подданными. Теперь, когда московские цари

окончательно помирились с Польшею, и поляки уже уступили

Москве свое дедичное право над ними, козаки’ опасаются: не стала бы

Москва держать их так же, как держит своих прочих подвластных, и не укоротила бы их прав и вольностей, добытых кровью, а за свои

права и вольности козаки крепко стоят. Есть между козаками такие, что попрозорливее прочих, и гетман их именно из таких: те

смекнули, что выйдет, когда Москва Крым завоюет! И крымские татары, как и козаки, почитают себя людьми вольными; царь их, крымский

хан, управляет своими подвластными, насколько те ему позволяют; 396

и татары, и козаки служат на войне без жалованья; оба народа

одинаково дорожат своими привилегиями. Вот они между собой и по-

разумели, что им надобно друг за друга стоять, потому что конечное

покорение одного народа отзовется вредно на другом. Козаки

разочли, что государи поопасаются нарушать их права и вольности, если оба народа, козаки и татары, живучи между собою в дружбе

и союзе, будут готовы подняться одни за других>.

Впору были такие толки и объяснения после того, как в Москве

раз уже поколебалось доверие к гетману, и мысль о том, что гетман

способен противодействовать Москве, не казалась уже

невозможною, как прежде. Кроме того, у всемогущего любимца царевны

Софии были давние счеты с гетманом Самойловичем. Самойлович, как мы видели, подружился с князем Григорием Григорьевичем Ро-

модановским, а Голицын был нерасположен к последнему. В

продолжение нескольких лет Голицын скрывал свое неудовольствие, и

в письмах к гетману именовал его своим искренним приятелем, но

в душе его ненавидел. Когда Голицын поднялся до крайней высоты, а гетман навлек на себя подозрение своими советами не мириться

с Польшею, Голицын поручил Л. Р. Неплюеву сойтись с лицами, близкими к гетману и через них выведать задушевные мысли и

намерения гетмана. По известию Гордона, Неплюев нашел для этого

подходящими двух малороссиян, которым гетман поручал

важнейшие дела: одного Гордон называет генерал-адъютантом, другого

секретарем. Таких титулов в Малороссии не существовало; ясно, что

Гордон окрестил ими каких-то лиц, носивших иные местные

чиновные названия. Думают, и не без основания, что под

генерал-адъютантом он разумел генерального асаула Мазепу, а под секретарем -

Кочубея, бывшего войсковым канцеляристом, а потом сделавшегося

генеральным писарем. Действительно, Самойлович в последнее

время этим лицам, более чем иным, поверял важнейшие дела. От них-

то Неплюев узнал многое такое, что набрасывало тень на

преданность гетмана московским властям . Надобно прибавить, что

боярин Голицын и мимо всякого посредника имел возможность

близко узнать Мазепу, который в последнее время чуть не каждый

год, а иногда не однажды в год, езжал в Москву, и при своем

вкрадчивом характере, любезности в обхождении, образованности и уме

успел уже понравиться Голицыну.

Подозрение, возникшее в кругу великороссийских

военачальников, как подлитие масла в огонь, пришлось кстати той неприязни, которая существовала против гетмана между малороссиянами.

Много было у него врагов в среде управляемых им - и очень мало

друзей. <Сначала, - говорит малороссийский летописец, - этот

человек был ко всем ласков и покор лив, но когда укрепился в своей

власти и разбогател, то стал горд и заносчив>. Такая перемена в

характере гетмана стала ощутительною после взятия Дорошенка.

397

То было время самого милостивого внимания к нему московского

правительства. Событие с Рославцем и Адамовичем показывало, как

трудно ‘было столкнуть Самойловича с высоты величия.

Беспрестанные похвалы и часто присылаемые из Москвы подарки

избаловали его. Самойлович стал держать себя не только с народом, но и

с знатными людьми, как самодержавный деспот. С ним - нельзя

было говорить иначе, как стоя; даже старшины и полковники не