Руина

Воздух в покое был пропитан запахом ладана и легким угаром от нагоревшей, слегка дымившейся светильни–лампады. Гетманский казачок, джура, уже два раза пытался войти в опочивальню; но в ней стояла тишина, нарушавшаяся лишь ровным, несколько хриплым дыханием больного; прислушавшись у чуть отворенной двери, казачок осторожно притворял ее и уходил.

А гетман между тем уже не спал; он нежился в полудреме, не желая расстаться с грезами сна; мысль уже начинала его переносить в мир действительности и пробуждала в душе его злобу дня.

«Да, несомненно, — вспомнил он про нееловское письмо, — были доносы на меня в Москву за многое и за, предположенный даже, союз с Дорошенко… Благодаря заступничеству боярина Танеева гнев царский сменился на милость; но надолго ли? Не подточат ли ее снова доносы? Ханенко несомненно копает под меня яму, ему хочется выхватить булаву у Дорошенко и у меня; но из письма Танеева видно, что, кроме Ханенко, усердствует в доносах на меня еще кто-то, более близкий, кому известны из моей жизни всякие мелочи. И кто бы это? Кто-нибудь из друзей, что лобзает меня, как Иуда в плечо? Что киевский полковник Солонина мне лютый ворог — это я знаю, что Думитрашка Раяч готов меня в ложке воды утопить, этому верю, что многие с радостию ждут моей смерти, в этом не сомневаюсь… но кто-то и им передает на меня всякие кляузы…»

— О, если бы мне поймать этого Иуду–предателя, — промолвил вслух гетман и совершенно проснулся. После сна он чувствовал себя крепче, и ему захотелось снова перечесть письмо Танеева, чтобы по сообщаемым в нем фактам дознаться, какого он прикормил у себя изменника.

Гетман хлопнул в ладоши, и на зов его тотчас же явился казачок и промолвил:

— До послуг ясновельможному пану!

В отворенную дверь ворвался бледный свет и протянулся полосой до самого алькова.

Светлое пятно упало как раз на голову гетмана, потонувшую в мягких подушках, и только рефлексом охватило тучную фигуру его, с обширным чревом, покоившуюся на пуховой, пышной постели. Лицо гетмана на свету казалось прозрачно–обрюзглым и отливало зеленовато–землистым цветом; узко прорезанные глаза его смотрели злобно из щелей припухших белесоватых век; широкий, мясистый, с большими, открытыми ноздрями нос возвышался над всем лицом и обнаруживал вспыльчивый, необузданный нрав своего владельца; небритая борода на отвислых щеках выглядела какой-то пегой щетиной и старила сильно гетмана, только лишь черные, узкие, вниз опущенные усы да такого же цвета рассыпавшаяся по подушке чуприна оправдывали отчасти средние года Многогрешного.

— Вели отворить оконницы и подними фиранки, да и завесы эти открой, — сказал хрипло гетман, поворачивая к двери свое лицо.

— Зараз! — ответил джура и бросился опрометью исполнять приказание гетмана.

Через минуту опочивальня осветилась таким ярким, хотя и бессолнечным светом, что гетман прикрыл даже рукою глаза.

Джура помялся немного у двери и потом робко промолвил:

— За позволеньем ясновельможного, прибыл гонец из Киева и привез вашей милости лист от найпревелебнейшего владыки.

— От митрополита? От Иннокентия Гизеля? Где же это письмо? — встревожился гетман и, приподнявшись, сел на постели, возбужденный неожиданностью и любопытством.

— Зараз! — выкрикнул джура и скрылся, а через минуту поднес гетману на серебряном блюде свиток, перевязанный золотистой тесьмой с подвесной большой восковой печатью.

— Еще прибыл из Москвы сюда, — добавил, отходя, джура, — какой-то важный воевода, от самого царского величества, пан Танеев, что ли… Спрашивал его гетманскую мосць, чтоб увидеть.

— Танеев? Сам Танеев пожаловал, глава Малороссийского приказа? Где же ясный пан? Отчего ты не разбудил меня? — растерялся уже совсем гетман, охваченный волнением и переполохом.

— Да пан и после придет, а ясновельможный пока одпочил…

— Беги немедленно к ясному пану, — прикрикнул Многогрешный на джуру, — проси его ко мне… Извинись в своей глупости… Пусть-де и мне простит, что я держу таких дурныков!

Джура исчез за дверью.

— Что это, с радостной ли вестью прибыл от преславного царя ко мне сам Танеев, или с царской опалой? Только сдается мне, что для возвещения гнева не тревожили бы такую особу? — У гетмана билось сердце возбужденно, тревожно и дыхание становилось нервным. — Столько сразу неожиданностей! Прочтем, впрочем, письмо от святого отца, моего доброжелателя и молитвенника.

Гетман развязал и развернул свиток.