Руина

Хотя Дорошенко и поддался снова увлечению своей обворожительной женой, но это не было уже чувство прежней чистой любви, полное обожания и беспредельного доверия. Это было унижающее женщину чувство жгучей страсти, смешанное с подозрением, с недоверием, омраченное вспышками ревности и воспоминаниями о прошлом, ненавистном прошлом, которого вытравить не могло никакое время.

В силу-то этого чувства гетманша, водворенная во всех своих правах в Чигирине, оставалась все-таки под тайным надзором. Она никогда не бывала одна; всегда ее сопровождала или Саня, или кто-либо из домашних дивчат.

Однажды, когда гетманша сидела так у окна своей опочивальни и, рассеянно перебирая в руках тонкую работу, уносилась мечтой к своему страстно любимому коханцу, под окном на дворе гетманском раздался какой-то гнусливый голос, однообразно повторявший одну и ту же фразу. Гетманша вздрогнула, голос показался ей знакомым. Сладкое предчувствие сжало ей сердце. Порывистым движением она поднялась с места, выглянула в окно и обомлела от радостного изумления: у окна стояла та самая молоденькая монашка, которая прислуживала ей в Лебединском монастыре и сообщила радостную весть от Самойловича.

Волнение, охватившее гетманшу при виде ее, было так сильно, что она должна была ухватиться рукой за окно.

К счастию, девушка, сидевшая с гетманшей, склонилась в это время низко над пяльцами, а потому и не заметила ничего.

Монашка сделала гетманше едва заметный знак глазами и продолжала своим гнусливым голосом:

— Господа милосердные, пожертвуйте Христа ради на построение храма Божьего.

— Матрона! — произнесла, овладевши собой, Фрося. — Подай мой гаман… просит на храм Божий!

Девушка исполнила ее приказание, гетманша вынула из кошелька золотую монету и бросила ее на икону, которую держала монашенка перед собой. Вид такого крупного пожертвования привел монахиню в восторг; она рассыпалась в самых благих пожеланиях и, наконец, порывшись в корзиночке, которую держала в руке, достала из нее маленькую бутылочку с зеленоватым лампадным маслом и подала ее гетманше.

— Прими, благодетельница благочестивая, святое масло сие с Афонской горы, из неугасаемой лампады перед Заступницей Небесной: всякую печаль утоляет, чающим надежду посылает, больное сердце исцеляет, — произнесла она с особенным ударением.

— Спасибо, спасибо! — поблагодарила гетманша монашенку и зажала в трепетной руке маленькую бутылочку.

Монашенка еще раз поблагодарила ясновельможную пани и медленно пошла дальше, останавливаясь у других окон и дверей.

Подождавши несколько минут, гетманша приказала сидевшей за пяльцами девушке сходить к пани Кочубеихе и передать ей, что пани гетманова просит ее зайти на минутку, чтобы вместе выбрать узор для нового шитья.

Когда дверь за девушкой затворилась, гетманша облегченно вздохнула и, замирая от нетерпения, счастья и надежды, принялась рассматривать поданную ей бутылочку.

Бесспорно, эта монашка была послана от Самойловича, и в этой бутылочке должно было заключаться какое-то указание… какой-то знак… но где?

Гетманша внимательно осмотрела всю бутылку. Это была самая обыкновенная бутылочка из грубого стекла, наполненная зеленоватым лампадным маслом… Было решительно невозможно передать в таком сосуде какую- нибудь записку.

Так что же должно было означать появление монашенки? Зачем сунула она в руки гетманше эту бутылку? Что хотел сказать ей этим Самойлович?

Досадуя, недоумевая над решением этого вопроса, гетманша тщетно вертела перед своими глазами злополучную бутылочку, приходя в отчаяние от невозможности разгадать скрывающуюся в ней тайну. Наконец ей пришло в голову откупорить бутылку. Она осторожно вытащила пробку и поднесла бутылку к своему носу. Это было обыкновенное лампадное масло, чистое, прозрачное. Но при этом движении гетманши пробка выскользнула из ее рук и упала на пол; гетманша нагнулась, чтобы поднять ее, и вдруг заметила на внутренней стороне пробки какую-то беленькую точку.

Сердце забилось у нее усиленно и тревожно, она поднесла к глазам пробку и увидела, что беленькая точка была не что иное, как крошечный краешек бумаги, видневшийся сквозь проходившую по дну пробки трещину. В одно мгновенье гетманша разломила пробку и вытащила из нее свернутый вчетверо лоскуточек бумаги.

— «Постарайся выбраться к Николаю на богомолье в Киево–Печерский монастырь», — стояло в записке.

Ноги гетманши подкосились, слабый стон вырвался у нее из груди, и она опустилась на стул, но внезапно охватившая ее слабость продолжалась всего одну минуту. Через мгновение гетманша поднялась снова. Все существо ее преобразилось от этих нескольких строчек. Она была так хороша в эту минуту, что вряд ли кто-нибудь смог бы устоять перед силой этой дивной красоты. Вся она олицетворяла собою один страстный порыв, лицо ее пылало, полуоткрытые губы дышали знойной страстью… В глазах горел жгучий огонь…

— Буду! — прошептала она, стискивая в руке лоскуток бумаги. — Буду, коханый мой, или умру!

LIII

Самойлович давно недолюбливал Марианну.