Руины стреляют в упор

— Ну и знаешь свое «бум, бум, бух, ух». Разве душевная музыка или песня доступны тебе?

Тогда уже вскакивал Прокопенко, и ссора разгоралась еще сильнее. Чтобы разнять их, вмешивался Сапун:

— Бросьте, будто дети заспорили! Не было бы большей беды...

Любители музыки успокаивались, и снова начиналась мирная беседа.

Как-то утром в конце октября Куликовского повели на допрос. Принесли его без сознания только в полночь. До дверей камеры его проводила жена.

Сапун положил Куликовского на самое лучшее место, осторожно осмотрел худое, исполосованное тело. Намочив водой куски старой сорочки, прикладывал их к посиневшей коже.

Куликовский пришел в себя не скоро. И первые его слова были:

— Где моя жена? Неужто и ее тоже били?

— Не волнуйтесь, пожалуйста, — успокаивал его Сапун. — С вашей женой ничего не случилось. Она проводила вас до самой двери, и потом ее повели в камеру.

Голова Куликовского опустилась на доску, начался бред. Еще несколько раз он приходил в себя и снова терял сознание. Все легли спать, только Сапун остался возле старика.

На рассвете Куликовский вдруг заговорил. Каждое слово он выговаривал отчетливо, словно был в полной памяти:

— Дочка? Не знаю, где она, пошла от меня, а куда — не знаю. Сын? Говорят, что арестован. Вам это лучше знать... Электростанцию я не собирался взрывать... Керосин у меня для другой цели... О партизанах и бандитах ничего не знаю... Я ведь слепой, что же вы хотите от калеки? Как вам не стыдно бить обиженного природой!

В камере стало тоскливо, мрачно. Будто тяжелый камень лег на сердце каждого. Все думали только о том, выживет ли этот еще совсем недавно такой веселый, разговорчивый человек, засмеется ли, расскажет ли новые забавные истории. Только на третий день Куликовский очнулся.

— Помогите мне подняться, — попросил он товарищей.

— Зачем? Не нужно! Полежите еще...

— Нет, я попробую... Иначе никогда не встанешь... Помогите...

Опираясь на плечи Сапуна и Прокопенки, старик еле переставлял ноги, но остался доволен. Даже шутить начал:

— Вот меня и подремонтировали. Теперь снова учусь ходить, как в детстве.

Потом добавил:

— Как это я выдержал? Просто самому удивительно. Обрабатывали меня в несколько туров. Вначале бил меня один следователь. Мое молчание, видно, взбесило гестаповцев. Тогда они принялись молотить меня втроем. Я больше не мог терпеть и закричал изо всей силы. А палачи громко хохотали, и каждый из них старался ударить как можно сильней. Наконец я потерял сознание, и как очутился здесь — не знаю.

Когда Прокопенко о чем-то заговорил с соседом, Сапун сел около Куликовского и тихонько сказал:

— А вы мне неправду сказали о причине своего ареста.

— Почему неправду?

— Да относительно сына, дочери, взрыва электростанции вы ничего не сказали.

Куликовский даже вскочил с места. Однако, сделав усилие над собой, снова сел и спросил:

— А кто вам сказал об этом?

— А я все знаю, даже то, что вы следователю отвечали, — заинтриговал старика Сапун и умышленно перевел разговор на другую тему. Теперь уже Куликовский допытывался:

— Нет, раз уж начали такой разговор, давайте сразу кончим. Говорите, откуда вы это знаете?

Чтобы не мучить товарища, Сапун признался, что слыхал, как он бредил во сне.

— Остальные слышали?

— Нет, спали.

— Тогда хорошо. На вас я надеюсь. Да, меня арестовали не только за то, что я прятал еврейку. Были и другие причины. Но, кажется, отходил я свое. Я даже знаю, где меня повесят, — на бульваре, на площади Свободы...

Всех членов подпольного горкома и наиболее активных подпольщиков держали в подвале дома СД. Его приспособили специально для этой цели. Одну, самую большую, комнату разделили на десять каменных мешков. Каждый мешок длиной один метр семьдесят пять сантиметров, в ширину — один метр двадцать пять сантиметров. Сверху, снизу, с боков — сырой, холодный кирпич.

В каждом каменном мешке сидело, а вернее — стояло, по четыре или по восемь узников. Это была прихожая смерти. Выводили отсюда лишь в двух случаях: одних — на допрос, других — на расстрел или на виселицу.

Дважды в сутки — в восемь часов вечера и в восемь часов утра — водили в уборную. Если человек не выдерживал этого срока, охрана СД люто избивала жертву.

Особенно сильно страдал Ковалев. На допросах ему повредили мочевой пузырь.

А допрашивали его ежедневно. Обычно после восьми часов вечера за ним приходили гестаповцы:

— А ну, Ковалев, пошли!

Каждый вечер с ужасом ждал он этого оклика. Ждал и все надеялся, что на этот раз, может, не придут, может, забудут о нем, займутся чем-нибудь другим.

А его вели на второй этаж, через большой зал в комнату, напоминавшую нечто среднее между спортивным и врачебным кабинетами. Специальные станки, козлы, спортивные стенки и брусья, кресла вроде тех, которые бывают в зубоврачебных кабинетах, железные перчатки, крепко прикрепленные к потолку веревки, ванна. Все это расставлено в определенном порядке, старательно обработано, будто приготовлено для того, чтобы приносить радость и удовольствие человеку.