Руины стреляют в упор

От стола поднялся следователь со стаканом чистой воды. Подошел, протянул к лицу Георгия Павловича. Тот жадно припал к стеклу, глотнул раз, другой, и... перехватило дыхание. Горло будто опалило, глаза полезли на лоб. Гестаповцы хохотали.

— Пей, свинья, тебе милость оказывают, спирт дают, пей!

Через минуту еле живого Георгия Павловича подхватили под руки и потащили на стул, напоминавший кресло в зубоврачебном кабинете.

— Теперь ты наверняка заговоришь!

Электрический ток побежал по телу. Неведомая сила начала крутить, ломать руки и ноги.

— Говори!

А он, если бы и хотел что сказать, — не мог.

Наконец пытки закончились, его сняли с кресла. Только ноги не выдержали, подкосились, и человек, которого несколько часов назад трое гестаповцев с трудом привязали к станку, теперь сам упал на пол. И тогда его начали топтать ногами и снова били. Наконец бесчувственного выбросили в камеру № 5.

Там сидели еще четыре человека. Двое из них — Герасименко и Барановский — были подпольщиками.

Товарищи смочили одежду Сапуна водой и посадили его спиной к цементной стене.

— У нас свой метод лечения, — говорили они Георгию Павловичу, начавшему приходить в чувство. — Цемент уменьшает боль. Это единственное средство лечения, которое нам здесь доступно.

В подвале СД нашлось много знакомых. Арестованные по делу подпольного комитета Алена Шумская и Оля Курильчик, разносившие баланду по камерам, рассказали, где кто сидит, кого еще арестовали, кто как переносит пытки.

— Короткевич спрашивает, как вы себя чувствуете, — тихо спросила Сапуна Шумская, передавая ему консервную банку с баландой.

— Передайте, терплю. И держусь, как он.

— Это еще ничего, — утешал Микола Герасименко. — Меня три раза откачивали, и, как видишь, выжил. Еще и на виселице болтаться буду.

На четвертый день Сапуна снова повели на допрос.

— Говори, бандит, кто давал тебе письмо в ЦК?

— Никакого письма я не знаю, — спокойно ответил Сапун.

Снова начались пытки. Но как ни били — ничего не узнали. На этот раз до камеры Сапун дошел сам.

Тянулась бесконечная ночь. О смене суток говорило только то, что в восемь часов выпускали в уборную. Все остальное время жили в абсолютной темноте.

После восьми часов вечера внешняя дверь камеры запиралась на замок, и заключенные начинали потихоньку перестукиваться. Проверяли, кто жив и кого уже нет.

А то вдруг из-за сырой стены долетала медленная задушевная песня. Она звучала для всех и за всех. Только человек с могучей волей к жизни мог петь в этом пекле, на краю гибели.

— Костя, — с любовью и уважением говорили узники.

А он пел так, чтобы слышали только свои, те, что после пыток страдают в темных, сырых каменных мешках.

Костя Хмелевский и тут оставался самим собой. Его мучили, может быть, больше всех. На двое суток привязали к стене и били непрестанно, методично, с немецкой пунктуальностью. Били резиновыми плетьми, били ногами. А он только бросал на палачей злобные взгляды и молчал.

«Что ж, не я один здесь страдаю, — стоя у стены, утешал он себя. — Весь народ наш терпит...»

Несмотря ни на что, он еще надеялся, что выживет. Может быть, эта жажда жизни и спасала его и заставляла изливать свои чувства в песне.

Среди арестованных была одна партизанка из Логойска. Ее мужество изумляло и восхищало многих.

Она, видно, никогда не знала страха. И попала в лапы фашистов совсем случайно.

— Ночью мы напали на один немецкий гарнизон, — рассказывала она. — Эх, и дали мы тогда жару фашистам! А на рассвете фрицы получили подкрепление, и наши вынуждены были отступить. Чтобы прикрыть отход товарищей, я осталась на окраине местечка. Сама осталась, командиру даже не сказала. Влезла на крышу одного дома и жду, пока подойдут гитлеровцы. А когда они были уже совсем близко, начала косить из автомата. Много полегло их. И вдруг замолк мой автомат. Что с ним сталось — сама не знаю. Никогда не подводил, а на этот раз заело. Ну, они и налетели, схватили. Били чем попало и сколько хотели. На допросе я не отказывалась. «Да, говорю следователю, я собственноручно убила около десяти фашистов. И еще больше бы убила, если б не заело автомат». А чего отказываться? Меня все равно расстреляют. Так лучше, если сразу...

После очередной пытки женщина начала стучать в дверь, пока не пришел начальник охраны.

— Я требую медицинской помощи! — решительно сказала она. — Не имеете права отказать в медицинской помощи!

Начальник охраны, ничего не сказав, исчез на несколько минут. Потом пришел, но не один, а с конвоирами. Женщину вывели в коридор. Сразу же послышались выстрелы. Все заключенные молча, как по команде, встали и сняли шапки...

В начале декабря 1942 года в подвале СД началась «разгрузка».

Кого куда ведут — никто не знал. Следователи вызывали узников партиями и направляли под охраной из помещения. Фройлик громко читал:

— Ковалёф! Короткевич! Хмелевский! Никифороф! Герасименко! Шугаеф! Сапун!