Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Тамара Ханум — известная, модная в то время среднеазиатская балерина — ее ученица. А в 1936 году происходит неизбежное: экстравагантную балерину-артистократку арестовывают. Пять лет лагерей (это сравнительно легкий приговор в то время — «детский срок»). Освобождается перед войной.

Зачисляется научным сотрудником Института Искусствознания. Вызывает к себе из Москвы сестру. Сестра вскоре ослепла из-за небрежности мерзавцев-врачей. Она лежала в больнице прославленного профессора Филатова. Он сделал ей сложную глазную операцию, а затем врач-ассистент ее экстренно выписал домой: ему, видите ли, понадобились места в больнице. Через два дня страшная боль. Выяснилось, что ей второпях позабыли снять швы. Несчастная женщина ослепла в начале войны. Голод. Цены невероятные. Ираида Генриховна билась, как рыба об лед.

Помимо работы в институте, преподавала бальные танцы (тут уж не до фольклора), читала доклады. Продала с себя все, что только можно было продать. Тщетно. Ни прокормить, ни согреть ни сестру, ни себя она не могла…

И в это самое время в Ташкенте подвизался молодой певец Апродов, в стиле Вертинского (с поправкой на советскую тематику). Он всюду и везде выступал, зарабатывал бешеные деньги. Это — сын Зинаиды Генриховны, сестры Ираиды.

Когда-то сестра влюбилась в молодого красавца, будучи замужней женщиной и имея сына, уехала с дачи за покупками и не вернулась в семью больше никогда, — уехала к возлюбленному.

Сына не хотела видеть, даже и впоследствии, когда он был взрослым, боялась неловкости. Теперь роли переменились. К нему обращались несколько раз с просьбой помочь больной, умирающей с голоду матери. Тонкий интеллектуал, эмоциональный актер оказался бессердечным негодяем. Не дал ни одной копейки. Сын с матерью сквитался.

С Ираидой Генриховной мы подружились. Было это так.

В институте всех очень раздражал самоуверенный парнишка в кожаной куртке. Решено было меня проучить. Натравили на меня Ираиду Генриховну.

Было решено, что она начнет разговор со мной, докажет мне мое невежество и закончит покровительственно: «Не смущайтесь, молодой человек. Вы знаете, конечно, очень мало, но мы вам поможем» — и так далее.

Все наши дамы хохотали до упаду, когда Ираида Генриховна представляла в лицах, как это будет. И вот однажды она подошла к моему столу. Я в это время составлял театральную энциклопедию, которая должна была быть впоследствии переведена на узбекский язык. Она начала разговор. И произошло нечто невероятное. Мы проговорили шесть часов подряд. И стали с тех пор неразлучны.

После работы мы совершали длиннейшие прогулки. Я провожал ее до Шейхантура — окраины города, — и мы говорили без конца.

Эта дружба мне многое дала. Я узнал многое и многое понял по-другому. Мы простились с ней летом, когда я уезжал в Москву. Уговорились переписываться, скоро увидеться вновь.

Мы увиделись с ней через пятнадцать лет в Москве. Увиделись, чтобы вскоре расстаться навсегда: 23 марта 1963 года Ираида Генриховна, вернувшись в Среднюю Азию, умерла, так и не выходя из страшной нужды и нищеты.

Сестра ее умерла много раньше, причем не хватило денег даже на ее похороны. Похоронили ее в братской могиле больницы…

Ираида Генриховна похоронена в Бухаре, где она жила последнее время. На ее могиле был крест, поставленный одним высланным в Среднюю Азию профессором. Теперь, вероятно, нет и креста. Память о ней исчезла.

И другого высланного я знал в Средней Азии: моего непосредственного начальника Всеволода Михайловича Зумера, искусствоведа, киевлянина, в прошлом профессора Киевского университета.

Недавно вспомнил о нем в Риме. Беседовали мы в летнем ресторанчике с Димитрием Вячеславовичем Ивановым — сыном известного русского поэта, эмигрировавшего после революции в Италию. Назвал имя Всеволода Михайловича, и Димитрий Вячеславович заулыбался. Это был старый знакомый и коллега его отца.

Знал и еще очень, очень многих старых интеллигентов, прибитых волнами жизни к Средней Азии. Все они ютились на окраинах среднеазиатских городов, нищенствовали, голодали. И все-таки делали свое дело: несли культуру в серую невежественную полудикую массу.

Как не восхититься благородной страдальческой русской старой интеллигенцией. Вечная ей память!

Лето 1945 года. Мир. Понял: в Средней Азии делать нечего. В августе отправился в Москву поступать в Духовную Академию. Открылась новая страница моей жизни.

В Москву! В Москву! (Интермеццо)

13 августа 1945 года я выехал из Ташкента в Москву.

Своеобразное это было путешествие. Тогда еще действовала система пропусков. У меня на руках был вызов Московской Духовной Академии, но я, предпочитая не иметь дела со среднеазиатскими бюрократами, поступил по-иному: взялся сопровождать мальчика из туберкулезного санатория. Он четыре года лежал в лечебнице, болея костным туберкулезом. Сейчас поправился, хотя носил корсет. Было ему шестнадцать лет. Направлялся он в город Елец, через Москву.