Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Главврач мне сказала: «В Москве обратитесь в комнату матери и ребенка. Мальчика посадят в санитарный вагон. А сами можете задержаться в столице».

Мальчик Виктор Иванов. Хороший мальчик, тихий, робкий, как все больные.

До сих пор угрызения совести. Раздражался. Кричал на него. Но он был безответен. И ко мне привязался. В Москве не хотел меня отпускать.

Памятно мне это путешествие. В вагоне, по обыкновению военного времени, ад. Вагон переполнен до отказа. На наших двух скамейках — восемь человек. Духота и жара. Так шесть дней.

Спать можно было лишь урывками. Сны кошмарные. Почему-то первые двое суток все время снился… Бальзак. Почему, не знаю, но видел его как живого. Сон перемежался явью. И все время Бальзак. Я в комнате. Лежу. Он входит, садится к столу. Порой на меня смотрит.

Наконец я сказал своему подопечному: «Витя! Есть у тебя карандашик?»

Витя достал огрызок карандаша, дал мне, и я стал писать на какой-то бумажке — что вы думаете? — пишу я стихи плохо. Но это стихотворение запомнил. И отделался от Бальзака стихами. Больше он мне не являлся.

А преследовал меня двое суток. Это был не сон — это почти галлюцинация.

Помню это стихотворение наизусть до сих пор:

«Почему одно и то же снится?
(Скоро ль довлачу я мой постылый век?)
Молча входит и к столу садится
Пожилой усатый человек.
Синий плащ старинного покроя,
Сумасшедший, воспаленный взгляд,
Слабодушного парижского героя
Страстный и речистый адвокат.
Грубыми мужицкими руками
Мишуру и блестки он срывал,
Алыми и влажными губами
Куртизанок пьяных целовал.
Паутиной грязною сплеталась.
Вся шантанная бульварная орда.
Все же иногда его касалась
Тонкая и нежная рука.
И опять, опять он снится.
(Не впитал ли он и мой кошмарный век?)
Молча входит и к столу садится
Мне так странно близкий человек».

Кошмарный век.

И кошмар становится все уродливее, безнадежнее, темнее. Сталинский режим. И церковь. Церковь как будто больше не гонимая, официально разрешенная, почти государственная. Церковь даже не Введенского (все-таки, несмотря на свои недостатки, старого эстетствующего, тонкого интеллектуала), — церковь Колчицкого, церковь, которой заправляют тупые, жестокие, прозаичные чиновники в рясах и без ряс, с билетами МГБ в карманах.

Сумею ли я там найти себе место? Все-таки решил попытаться.

Бальзак, как известно, был роялистом и мистиком. В монархии и мистических видениях он искал спасения от невыносимого прозаизма буржуазного общества. И все-таки жил, и устраивался, и страдал.

Советское общество было для меня невыносимо тоже своим прозаизмом, пошлостью, чиновничеством.

Но надо было жить, устраиваться, страдать.

Это я сознавал отчетливо и ясно.

Не зря мне в вагоне, переполненном народом, являлся Бальзак.

Глава седьмая

Кошмарный век

И наступила послевоенная эпоха. Эпоха наивысшего сталинского могущества.

Это время мне представляется кошмаром.

В вагоне, по пути в Москву, когда достигли Оренбурга, мной овладело, однако, неожиданно радостное чувство. Русская лиственница, рябина, осина, березка. Хмурое дождливое небо. Деревянные избы. Россия.

За два года, проведенных в Средней Азии, я соскучился по ней страшно, почти как сейчас, под старость лет, когда я разлучен с родной землей навсегда. И вместе с тем загадка. Что ждет меня здесь? Невольно вспомнился на этот раз не мой, а пушкинский стих:

«Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом».

(А. С. Пушкин. «Медный всадник», ч. 2)

И вот приехали. На Рязанский вокзал.

На метро. Надо на Павелецкий. Оттуда мальчик поедет на Елец. На вокзале бестолочь. Ничего не разберешь. К кому обратиться, чтобы посадили мальчика в санитарный вагон?

Влетаю в комнату, где на дверях написано: «Начальник вокзала». Огромное помещение. За столом молодой железнодорожник. В комнате много народа. На меня начальник смотрит с недоумением. Напротив зеркало. Вижу свое отражение. Смуглый, с желтым загорелым лицом, восточного типа, с взъерошенными волосами, с прищуренными глазами (очки я разбил дорогой), в кожаной куртке и белой майке восточный человек.