Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Так неожиданно все переменилось. Я стал московским учителем.

И сейчас, через 32 года, я хочу уяснить, что именно произошло. Неверующий человек, конечно, все объяснит простым совпадением. Я, однако, твердо уверен, что это не было совпадением, как не были совпадениями десятки случаев мгновенного исполнения молитвы в моей жизни.

Что же было?

И здесь моя мысль обращается к той, Которую наш великий соотечественник назвал «Теплой заступницей мира холодного».

И здесь наступает то, что я хотел бы назвать психологической проверкой догмата о почитании Божией Матери. Никогда и нигде я не посмел бы даже помыслить о том, чтоб так дерзновенно, с такой непосредственностью и с таким порывом обратиться к Богу, к Христу. Но Матерь Божия, которая была для меня с детства хранительницей, покровительницей. Матерью, — была для меня близкой, родной, которая все поймет и все простит. И не отвергнет, не отринет. И к ней я обращался с такой горячей верой и говорил: «Сейчас же, сегодня же помоги». И говорил с горячим убеждением, что услышит и исполнит тотчас, в этот самый день.

И услышала, и исполнила тотчас, в этот самый день.

Глава восьмая

Человеческая комедия (Послевоенная Москва)

И началась моя московская жизнь.

Продолжалась она четыре года (до моего ареста 8 июня 1949 года), и за это время я узнал много, очень много.

Я был всего лишь простым учителем в старших классах. Платили нам гроши, поэтому приходилось работать сразу в нескольких школах, заниматься частными уроками.

Как будто все просто и однообразно. Но нет. Москва представляла из себя столь пеструю и разноцветную ткань, что каждый день, каждый час, каждую минуту вспоминался Бальзак и его знаменитый термин: «Человеческая комедия».

Прежде всего, Москва открывалась своими глубокими, тщательно скрытыми социальными контрастами.

Возьмем самое простое. Ученики. Чего бы, кажется? Все школы одинаковые. Одна и та же программа. Учителя примерно те же самые. И даже школьные здания казарменного типа, друг на друга похожие.

Между тем, работая в нескольких школах — в центре и на окраине, — я попадал в совершенно различные миры. Разные социальные слои, совершенно иное восприятие, иные нравы, иная психология.

Анатомия Москвы. Центр. Угол Сверчкова и Потаповского переулков. Когда-то Сверчков переулок назывался Успенским: как раз на том месте, где сейчас школа, была Успенская церковь. Примечательна и судьба Потаповского. (Улицы, как и книги, имеют свою судьбу.) Переулок назван в честь архитектора Потапова. В конце переулка, на углу Маросейки, находилась построенная Потаповым небольшая церковь Рождества Богородицы — дивной красоты, похожая на бонбоньерку. В 1931 году советская власть решила почтить память умершего до революции архитектора, переименовала переулок в Потаповский, а через год, в 1932 году, церковь снесли, и теперь никто не знает, почему переулок называется Потаповским.

В этом вся сталинская эпоха: синтез хамства, лицемерия и нелепости.

Итак, на углу двух переулков высится школьное здание. Оно, как и все школьные здания, некрасивое, казарменного типа. И все-таки несколько отличается от остальных: перед зданием сад, цветники; все отремонтировано.

Входим. В вестибюле первое, что вам бросается в глаза, — портрет Сталина во весь рост, в полной форме. Генералиссимус. Лицо какое-то особо зловещее, более, чем на других портретах.

Входим в кабинет директора. Директор — Шестопалов Павел Петрович. Бритое болезненное лицо, лысина. Замкнутый, учтивый. Заговариваем с ним. Вежлив. Сдержан. Выговаривает слова четко, ясно, но как-то по-стародевичьи. Любит говорить, задавая вопросы. (Педагогическая манера.) Как-то я присутствовал при разговоре его с завхозом. Это было так. Спокойно, медленно цедя слова:

«Скажите, Иван Иванович, вы ведь говорили, что, когда будет лежать снег, отопление будет действовать?»

Завхоз: «Да, Павел Петрович, ведь через несколько дней…»

Директор, все так же размеренно, спокойно: «Вы мне ответьте: говорили вы или нет? Отвечайте: да или нет?»

«Да, я говорил…».

«Говорили. Посмотрите в окно, что там лежит?»

«Да я никак не мог…».

«Посмотрите в окно, что там лежит?»

«Да будет завтра…».

«Скажите, что там лежит?»

И эта фраза повторяется до бесконечности, пока завхоз не ответит: «Снег». В конце разговора завхоз уже выглядит совершенно одурелым, готов сделать что угодно, лишь бы поскорее уйти, не слышать более этого монотонного голоса, не видеть этих устремленных на него пустых, ничего не выражающих глаз.

Это стиль. Шестопалов — фигура в известной степени символичная.

Директора (тогда они назывались заведующими школами) 20-х, 30-х годов были откровенно невежественными, хамоватыми, ничего не понимающими. Но времена меняются. И вместо рабочего-директора в школу приходит учтивый, холодный, усвоивший внешние приемы культурного человека чиновник.

Его ненавидели. Все: учителя и ученики, родители учеников и школьные уборщицы. Ненавидели и боялись.