Рука и сердце Кинг-Конга

На другом конце телефонного моста она явно была не одинока: я услышала короткий оживленный диалог. Старческий голос заинтересованно спросил:

– Куда попала-то, девка?

– В Индию!

– Значит, по внутреннему…

– Эй! – громко позвала я, добавляя в голос теплоты. – Индия – это мое имя! А вы кто?

– А я Марьяна! – обрадовалась женщина.

– Та Марьяна, которая мой ключ взяла и в наш офис вешаться приходила? – вспомнила я.

Зяма поперхнулся недоеденной баранкой и так шумно закашлялся, что для продолжения интересного разговора мне пришлось убежать в прихожую. Любопытная Алка, наплевав на интим, побежала за мной и сунулась поближе к трубке.

– Вы меня запомнили! – пуще прежнего обрадовалась моя собеседница.

Я не стала говорить, что обстоятельства нашей первой встречи произвели на меня неизгладимое впечатление – казалось, это очевидно. Не каждый день в мирный рекламный офис наведываются решительные самоубийцы!

– Индия… – Голос Марьяны снова упал. – У меня проблема, и я не знаю, к кому с ней обратиться. Вы не могли бы мне помочь?

– Смотря в чем, – уклончиво ответила я. – Если веревочку намылить или там кирпич на шею привязать и с моста в речку столкнуть, то это, пожалуйста, без меня!

– Нет-нет, ни в коем случае! Я больше не буду, честное слово! – испуганно пообещала Марьяна. – Мне надо как раз наоборот…

– Обрести смысл жизни?

– Да, это к нам! – с чувством сказала Трошкина, которую вообще-то никто не спрашивал.

Я погрозила ей пальцем и с интересом выслушала сбивчивое объяснение Марьяны.

Оказывается, «Скорая» отвезла бедняжку в приемный покой городской психиатрички, где заспанные санитарки ей первым делом основательно промыли желудок, так как перепутали с другой неудачливой самоубийцей, наглотавшейся снотворных таблеток. Промывание мозгов Марьяне сделали уже поутру и не так вдумчиво, потому что к этому времени она уже вполне пришла в себя и не хуже психиатра понимала, что собиралась сделать большую и непоправимую глупость. Конкурс на место в психушке был устойчивый, коек не хватало, так что задерживать в этом богоугодном заведении опомнившуюся Марьяну дежурный доктор не жаждал. Однако он считал опасным отпускать девицу, едва избавившуюся от суицидального настроения, на все четыре стороны без эскорта.

– Понимаете, я никак не могу позвонить родителям, чтобы они меня отсюда забрали! Если мамуся или папуся узнают, что я хотела повеситься, они просто с ума сойдут! – объяснила Марьяна.

Я согласилась, что замена одной гражданки Горбачевой на пару родственников с той же фамилией не выгодна психбольнице с экономической точки зрения и к тому же может основательно запутать отчетность. А близких друзей или подруг, чтобы Марьяна могла обратиться к ним с этой деликатной просьбой, у бедняжки, оказывается, не имелось.

– Ничего, Марьяночка, теперь такие подруги у вас есть! – вырвав у меня трубку, пропищала растроганная Алка. – Мы скоро будем! Держитесь!

– Трошкина, – спросила я, уже упаковываясь в пальто. – За что, по-твоему, она должна там держаться?

– За высокие моральные принципы! – не задержалась с ответом Алка. – Вот, например: «Жизнь прекрасна и удивительна!» – по-моему, как раз годится!

– Эй, прекрасные и удивительные! Вы что, меня бросаете? – удивился Зяма.

– Не бросаем, Зямочка, а ненадолго оставляем без помех отдохнуть и набраться сил! – мгновенно сориентировалась Трошкина, отнюдь не собирающаяся исключать из своего расписания многообещающий промежуток между вечером и утром, которое мудренее. – Жди меня, и я вернусь! Пей чай, кроме баранок, есть еще пряники и печенье!

Мы оставили Зяму зачищать хлебницу, на улице очень удачно поймали такси и, слегка смутив водителя честным ответом на вопрос «Куда едем?», покатили прямиком в городскую психбольницу.

Приют душевной скорби отцы-градоначальники вынесли на окраину, в поля, которые в унылую ранневесеннюю пору, больше похожую на зиму, не радовали ни глаз, ни сердце. На мой взгляд, такой подход к организации реабилитационного лечения несостоявшихся самоубийств тяготел к откровенной провокации: лично я в окружении широко раскинувшихся тоскливых серо-бурых далей испытала бы сильнейший позыв уснуть и не проснуться!

Зато обнесенное трехметровым бетонным забором здание психбольницы было выкрашено веселенькой охряной краской и во дворе, густо заросшем прошлогодней бурой травой, смотрелось точь-в-точь как яичный желток в неопрятной бороде.

– Дедушкины яйца, – пробормотала я, и Трошкина посмотрела на меня, как на ненормальную.

Путь в больничные покои нам последовательно преграждали скрипучий полосатый шлагбаум, сторож в стеклянно-деревянной будке, охранник в фанерном загончике, дюжая медсестрица за школьной партой, поставленной поперек коридора, и глухие двустворчатые двери с рукописной табличкой: «Посторонним вход воспрещен».

– Мы не посторонние! – веско сказала я на этом последнем рубеже, в пятый раз помахав в воздухе своей красной книжечкой спецагента рекламной армии.