Рука Москвы

— Все ясно.

Потом посмотрел на часы и заметил:

— Можем опоздать.

Серж приказал Томасу спуститься к администратору гостиницы, взять у него телефонную книгу и найти в ней адрес Розы Марковны Штейн. Томас не понял, для чего ему в три часа ночи понадобился адрес Розы Марковны, но у него и мысли не возникло возразить или спорить. Он отправился выполнять поручение, удивляясь тому странному влиянию, которое Сергей имел на всех окружавших его людей.

Вернувшись, он продиктовал Сержу адрес Розы Марковны и показал на плане города, как проехать к ее дому. Артист и Муха молча вышли в прихожую и тут же вернулись, на ходу натягивая плащи и черные вязаные шапки. Под распахнувшимся серым пиджаком Мухи Томас заметил желтую кожу наплечной кобуры с торчавшей из нее черной пистолетной рукоятью. Вооружен был и Артист. Томас догадался об этом по тому, что его левая рука слегка отставала от тела. Они вышли из комнаты к грузовому лифту, из чего Томас заключил, что они почему-то хотят исчезнуть из гостиницы незаметно, по служебному ходу.

Серж и дядя Костя молчали. Томас понял, что его присутствие им мешает. Он вернулся в гостиную, подошел к окну и увидел, как со стоянки перед гостиницей выехала красная «мазератти» Артиста, обогнула площадь и вырулила на Пярнуское шоссе. В одном из старых домов на Пярнуском шоссе жила Роза Марковна Штейн.

В гостиной появились дядя Костя и Серж. Дядя Костя допил «Мартель» и начал расспрашивать Томаса о его родителях. Через некоторое время Серж посмотрел на часы и напомнил дяде:

— Вам пора.

— Да, пора, — согласился тот. — Сколько лететь до Питера?

— Около часа.

— Вы улетаете? — огорчился Томас. — А хотели пожить несколько дней.

— Он завтра вернется, — ответил Серж.

— Возвращайтесь, я покажу вам Таллин, — пообещал Томас.

— Вот за это спасибо, с удовольствием посмотрю, — улыбнулся дядя Костя и кивнул Сержу: — Проводи меня.

Они вышли в прихожую. Томас взял пепельницу и вытряхнул окурки в унитаз в черной ванной, примыкавшей к его спальне. Через неплотно прикрытую дверь услышал, как дядя Костя сказал:

— Трогательный малый. Как бездомный щенок. Влип, однако, на всю катушку.

— Еще не вечер, — хмуро ответил Пастухов.

Стукнула массивная входная дверь. Дядя Костя и Серж ушли. Через главный выход, отметил Томас. Значит, им не нужно скрываться.

Бездомный щенок. Почему он бездомный щенок? Что влип, это верно, он уже и сам это понял. Но почему бездомный щенок?

Томас заглянул в белую спальню. Рита спала. Но уже не калачиком, а лицом вниз, уткнувшись в подушку, как бы бодая ее. Томас понял: мышцы расслабились, дурь начинает понемногу рассасываться. Это был переход от прихода к отходняку. От кайфа к ломке. Ломка приближалась с неумолимостью медленно вспухающего за окном рассвета. Но несколько часов до нее еще было. Томас вернулся в гостиную, закурил и попытался разобраться в своих ощущениях от событий минувшего дня.

Смерть генерала Мюйра. Казалось бы, чего в ней такого? Ну, умер старый человек. В семьдесят девять лет смерть из категории отвлеченной становится реальностью почти бытовой, как прогноз погоды. Сломал шею. Немножко не повезло. Зато умер без долгих мучений. А если бы у него обнаружился рак или его разбил паралич, было бы лучше?

Рассуждение это было правильным, но почему-то не успокоило. Томас понимал, что каким-то странным, непредсказуемым образом, как и все, что происходило с ним после того, как Юрген Янсен навязал ему роль внука национального героя Эстонии, он оказался подключенным к жизни людей, о которых знать ничего не знал и не хотел знать. Казалось бы, что ему до нелепой судьбы генерала Мюйра, за внешним благополучием жизни которого шестьдесят лет кровоточила, как трофическая язва, незаживающая рана от его детской любви? Что ему до его смерти и до его белого черепа с жуткими седыми усами под провалом носа? Что ему до горькой драмы Розы Марковны, которая оказалась дочерью эсэсовца и еврейки? Что ему, в конце-то концов, до всех этих жутких Освенцимов? Он, что ли, топил печи их крематориев и загонял в газовые камеры изможденных голых людей?

Но почему он не может отмахнуться от всего этого, как всегда отмахивался от того, что непосредственно его не касалось? А все это его не касалось. Он по чистой случайности оказался втянутым во все эти дела, и ему следовало бы думать только об одном — о том, как из них выпутаться.

Но откуда же в нем это чувство обделенности, эта тоскливая, как поскуливание бездомного щенка под дверью чужого дома, зависть и к его мифическому деду с его странной судьбой, и к старому генералу Мюйру, которым Господь послал то, чего Томасу не послал?

Томас никогда не чувствовал себя обделенным любовью. Нет, никогда. Но сейчас вдруг понял, что то, что он считал любовью, к любви не имеет ни малейшего отношения. В его жизни было много секса, но ни за кого у него никогда не болело сердце.

Любовь, оказывается, это не дар.

Надо же.

Любовь, оказывается, это крест.