Рука Москвы

— Ситуация изменилась, — попытался прервать меня секретарь. Но я договорил:

— Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение?

— Ситуация изменилась, — повторил секретарь. — Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории.

— Кто отдал этот приказ?

— Генерал Голубков.

— Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки?

Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил еще в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущен.

Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на мое возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал.

Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:

— Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.

Вот так. И что это значит?

Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен.

— Теперь понял, — сказал я. — Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.

Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.

— Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», — прокомментировал он. — Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?

— Да, — признался я. — Было время, когда я этим очень гордился.

— Для военного человека приказ есть приказ, — продолжал секретарь. — А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?

— Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, — вполне искренне ответил я. — И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.

— Воевали в Чечне? — поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.

— Пришлось, — подтвердил я.

— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.

— В чем вы видите ее нелепость? — заинтересовался я.

— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.

— До какого конца?

— Разумеется, до победы.

— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».

— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?

— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?

— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?

— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?

— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, — ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.

А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.

— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?

— Примерно к середине пятидесятых годов.

Я уточнил:

— То есть, через десять лет после войны?

— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.

— Ну? — спросил я.

— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?

— Вдумайтесь в то, что сказали.

— А что я сказал?

— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?

— Да, правильно.