Руки Геракла

До тех пор, как вы понимаете, никто не рассказывал мне о моем происхождении. Думаю, я начал серьезно сомневаться в том, что мой настоящий отец Амфитрион, лишь на пороге отрочества. Когда сомнения зародились в моей душе, это не очень обеспокоило меня. Этот человек редко проявлял в отношении меня хоть какую-то приязнь. Его родительские чувства, казалось, были направлены на одного Ификла, которому он устроил выгодную женитьбу, когда тому было всего шестнадцать, а мне – два или три года. Мы с братом никогда открыто не соперничали друг с другом. У нас была слишком большая разница в возрасте, пока я был ребенком, а потом я слишком редко бывал дома. К тому же Ификл знал, что он унаследует все имение отца.

Амфитрион не был по натуре особенно жесток – я помню, что он лишь один раз выдрал меня, причем за дело. Я попробовал на прочность одну весьма дорогую для него вещь – стальной кинжал, подарок царя. Клинок сломался.

В детстве меня считали мужественным ребенком, поскольку я не понимал, что такое настоящая боль, а мои необычные способности, к счастью, хранили меня от такого опыта.

Проявлялись они постепенно и поначалу служили лишь для защиты – я ни разу не кусал мать или кормилицу за сосок, никогда не ломал взрослому пальца, зажав его в свой детский кулачок. И мое кажущееся мужество в тот день, когда Амфитрион избил меня, было отнюдь не мрачным проявлением силы духа, а просто почти равнодушием к тому, что происходит. Когда мне исполнилось лет десять, я почти полностью овладел всеми своими способностями и умел ими управлять. Конечно, я мог вырвать у него вожжи и порвать их на мелкие кусочки, но я знал, что любой такой поступок лишь ухудшит наши отношения, которые и без того были весьма не радужными.

Во время безрезультатной порки человек, который никогда не был по-настоящему мне отцом, хотя я продолжал его так называть, испугался моего поведения, точнее, того, что я никак себя не вел, а этого он просто не понимал. Если бы я плакал и боялся, это успокоило бы его, упрямство он бы понял. Но я просто не шевелился, и он испугался. Только тогда и я сам испугался. Вот таким сложным образом порка, в конце концов, возымела свое влияние на меня, заставив задумываться о том, что я делаю.

Доказательством тому, что это наказание все же подействовало на меня, служат яркие воспоминания об этой порке. Рука Амфитриона взлетает и падает, влетают и падают кожаные вожжи, а я стою и безучастно смотрю. Я понимал, что любой нормальный ребенок уже орал бы, весь в рубцах, но я просто не был в состоянии подыгрывать. Каждый звонкий удар по моему обнаженному телу вызывал невольную волну противодействия незримых сил, таящихся в моем теле, которая сводила удар на нет и полностью защищала меня. После нескольких минут порки я ощутил неприятное жжение, которого было бы недостаточно, чтобы удержать меня от сна, будь я сонным, а потом в зеркале я заметил, что кожа слегка покраснела.

Наконец мужчина, который никогда не был моим отцом, отшвырнул вожжи и молча покинул комнату. Наверное, во время порки он что-то говорил – угрожал, делал внушение, ругался, – но, если что-то такое и было, я ни слова не запомнил. И больше он со мной об этом не разговаривал.

Когда я стал достаточно взрослым, чтобы няньки больше со мной не возились, мои смертные родители заменили их учителями. Математика, география, элементарные познания в языках (к языкам у меня были способности), литература. Последний из учителей, Лин, учил меня музыке. Точнее, пытался.

Мне нравились чистые звуки инструмента Аполлона, лиры, красивый голос – у меня-то самого голос некрасивый. Меня завораживали сложные мелодии, вызывая захватывающие видения, которые не опишешь словами. Но скучная музыкальная наука, которую я должен был усвоить, все эти тона-полутона, гаммы и ноты я не мог переварить, как кусочки гальки.

Лин был мужчиной средних лет, не слишком крупным, хотя и мог показаться таким, когда старался – а делал он это часто. Насколько я знал, он жил один. Он никогда не говорил, есть ли у него семья или жена. У него были седые кудри, маленькая бородка, он любил украшения, вел себя как аристократ даже больше, чем мы, настоящие аристократы. Но вскоре я понял, что ему куда важнее власть. В нем была еще жестокость, которую он по большей части не выказывал.

Мне было уже пятнадцать, когда Лин приехал учить меня. Меня удивляло, что за последние несколько лет Амфитрион так и не начал обучать меня военному делу. Другие знакомые мне мальчишки того же возраста и происхождения весьма интересовались остротой мечей и прочими военными вопросами. А мне никогда не давали в руки оружия, разве что лук, и я неплохо научился им владеть. Я и не особенно стремился стать воином, но то, что меня воспитывали по-особому, беспокоило меня, поскольку подчеркивало мое отличие от всех остальных. Наверное, я начал смутно осознавать, что родители боятся того, что может случиться, если я возьмусь за меч или копье, даже если меня обучить хорошо владеть им. И потому от меня ожидали успехов в музыке.