Рукопись Бэрсара

Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка "Арит", тихоход планетарной охраны. И нежность: как я его любила!

Всего‑навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по зачету...

Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка в начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но как я могла не стрелять, если была жива и генераторы были заряжены к залпу? Мы потеряли ход, и корабль горел, но огонь еще не дошел до боевого отсека, и цель сидела как раз на кружке наводки. Райдер ‑ линкор класса ноль, ох, какая роскошная цель, он вспух далеким облачком света, и в нас всадили очередной залп.

‑ Как я могла уцелеть? ‑ спросила она себя. ‑ Мы были в скафандрах, но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И все‑таки я плыла среди звезд, и голос О'Брайена глухо метался в шлеме. Мой первый помощник, вечный сержант, проклятие всех командиров. В бою он держался, как надо, а теперь он меня поливал, полоскал в ядовитом настое ругательств, я даже не понимала, что он говорит, знала только: нельзя отвечать, и мне стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда ведь не было страха, только тоска, потому что погиб мой корабль и умерли все, с кем я прослужила полгода, потому что я не могла не стрелять, хоть и знала, что убиваю нас всех, и знала, что это случиться еще не однажды: я буду любить корабли и людей, и буду стрелять и стрелять, убивая всех нас...

‑ Алек! ‑ кричала она. ‑ Альд! ‑ и слова угасали у самых губ, и только белое и пустое...

‑ Что я такое? ‑ спросила она себя. ‑ Неужели я только затем, чтобы драться и убивать?

‑ Я ‑ женщина, ‑ сказала она себе. ‑ Я ‑ женщина! ‑ закричала она, и слова угасали у самых губ. ‑ Я ‑ женщина, ‑ прошептала она и прикоснулась к груди.

Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел, защищая от боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира, сбросить его и стать тем, что я есть.

И безумный страх: мундир ‑ это и есть я сама. Страшнее, чем потерять свой дом, больней, чем остаться без кожи. Мундир ‑ это вся моя память и вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я есть ‑ без мундира. Мягкая, беззащитная плоть и ничем не прикрытое сердце...

‑ Алек! ‑ кричала она. ‑ Альд! Я найду их, и мы прорвемся.

‑ Мы прорвемся, ‑ сказала она себе, ‑ и я отыщу того, кто это придумал. Бог или черт, ‑ сказала она себе, ‑ но он мне заплатит за то, что я существую.

Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота... Уже? Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он один...

‑ Инта! ‑ сказал он. ‑ Альд!

‑ Инта! ‑ взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без нее!

‑ Я не могу без нее! ‑ закричало в нем, и он рванулся назад, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним, мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг него, и тут он увидел ее ‑ черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем Нигде.

Она побежала к нему.

Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль, а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.

Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность... Эти отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все‑таки живы? подумал он, но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир ‑ неподатливое и ледяное, словно под этим нет тела.

‑ Погоди, ‑ тихонько сказала Инта. ‑ Погоди, ‑ сказала она торопливо, и мундир раскололся и стек с нее.

В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и белый звездчатый шрам под плечом.

Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить, потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей минутки, и когда они все дожгли, она ушла.

И мундир проглотил ее.

И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня мундира, как стена, разделила их.

‑ Прости, ‑ сказала она устало, ‑ я только то, что я есть.

‑ А что ты есть? ‑ вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый; спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что‑то от той, неистовой и беспощадной.

‑ Урод, ‑ спокойно сказала она. ‑ Военный в одиннадцатом поколении.

‑ А я все равно тебя люблю.