Рукопись Бэрсара

– С тех пор ты меня и ждёшь?

– Конечно! – ответил Ваннор. – Я знал, что ты тоже бог. Последнее дело для смертных мешаться в распри богов. Да! – сказал он, – я его ненавижу. Но если бы пришлось выбирать – я снова бы выбрал его. Мне лучше быть грязью под ступнями бога, чем грязью под ногами людей. Да! – сказал он, – я вышел из грязи. Я был воришкой, доносчиком, наёмный убийцей. Все меня презирали, и сам я себя презирал. А теперь – спросил он, – где они – те, что были не запятнаны и благородны? Кто из них попробовал сопротивляться? Кто из них хоть раз осмелился на то, на что я – мерзавец – осмеливаюсь ежечасно? Ладно, – сказал он, – это глупые речи. Наверное, я всё‑таки люблю Ланнеран так же сильно, как ненавижу. Спрашивай, – сказал он, – теперь я на все отвечу.

Было утро, когда он ушёл из опустевшего дома. Серое утро, прохладное и пустое; в дальних предместьях уже зазвучала жизнь, а на улицах Верхнего Города спало молчание, и молчание камнем лежало в нём. Он пытался почувствовать Торкаса – хоть дыхание, хоть тепло, но внутри у него был только он. Он единственный. Он один.

Нужно как‑нибудь перебыть этот день. Нужно бережно и терпеливо собрать все силы. Телу – еда и сон: я возьму от него все, а душе угрюмую ярость – чёрную ярость сотен смертей и тысяч боев; это будет мой главный бой – бой за Торкаса и свободу.

Он не вернулся в Дом Ранасов, где ждут еда и постель, и тревога спутников Торкаса, и всевидящий взгляд Майды. Мне нужна только ярость – ярость, а не печаль, ничего человеческого – только то, что поможет драться.

Он поел в харчевне у городской стены и нашёл приют в заброшенном доме. Лёг на грязный истоптанный пол, поудобней устроил тело и заставил его заснуть. И опять потащило его в лабиринт перепутанных жизней: бой – поражение – смерть, ловушка – смерть, просто смерть.

Ярость, отчаянье, гнев – он собирал их по капле, он наполнял себя, как седельный мех. Только ярость, только отчаянье, только гнев, только безжалостное каменное упорство…

А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.

В полной тьме подошёл он к ограде Нижнего Храма. Легче тени он был, бесшумнее тишины; рядом с ним прошёл караул, и никто его не заметил. Он пошёл вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал: здесь, разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была стена, но он легко допрыгнул доверху. Ухватился руками за край, перебросил тело и почти бесшумно спустился с той стороны.

Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой, он легко пробежал через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами стыки плит и трещины в камне.

Вот он уже на крыше; добрался до башни, втиснулся в узкую щель смотрового окна.

И – по лестнице вниз; кое‑где попадались двери, кое‑где они были заперты – не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, – и все ниже, ниже; чёрный винт лестницы, чёрный зов далёкой угрозы, чёрная сила упруго вибрирует в нём. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он вышиб её, на него набросились двое.

Он убил их, даже не вынув меча – просто схватил занесённые руки и вонзил их мечи прямо в их сердца. И пошёл вперёд, не истратив ни капли гнева, в чёрный зев коридора, в чёрный зов далёкой угрозы.

Длилось и длилось; бесконечен был лабиринт Нижнего Храма, полон ловушек и полон тайн. Глупенькие, скучные были тайны, простенькие были ловушки, и те, что хранят лабиринт, были только людьми. И они умирали молча, не успев осознать, что они умирают; он убивал их без гнева, как вырывают траву. Он хранил свой гнев для Него , для того, кто за все ответит…

И первый удар – издалека. Он почувствовал вдруг, что не может дышать. Тугое удушье, горячая дурнота… он впился пальцами в грудь, и тяжела чёрная ярость, которую он так любовно, так злобно копил, тараном ударила из него по силе, по воле, по мраку чужой души.

И начался бой. Тот уходил, таился, старался ударить исподтишка. Он был коварен, но не был могуч, и Безымянный продавливал сопротивление, ломился, крушил, настигал.

Все длилось и длилось. Они кружились во тьме лабиринта, отчаянно, неотвратимо сближаясь, и с каждым сближением, с каждым ударом он чувствовал: что‑то меняется в нём. Коварные тени чужой души, чужой, расчётливой темноты неведомо как проникают в душу. И он, нападая и отбиваясь, безжалостно настигая врага, невольно сам становится им – одним из немногих – а, может, многих? – кого привлёк обречённый мир. Слетелись сюда, как мухи на падаль, и ловим короткую радость жизни, минуты бурлящего бытия, которые нам желанней бессмертия. Немногое можем мы взять у жизни – он выбрал власть, я бы выбрал войну – но никому из нас не удастся хоть на миг поверить, что мы – живые, что эта жизнь – настоящая жизнь, а не просто ухаб на дорогах смерти…

И гнев его угасал, и ярость ему изменяла, но был ещё один бастион – жестокое, каменное упорство. Ввязался в драку – стой до конца. Без цели и без надежды – до победы или до смерти.