Рукопись из Тибета (СИ)

После прощания с сеньором Диего мы поднялись на танкер, и он пригласил меня в кают — компанию, где познакомил со старпомом.

Тот был крупный, веснушчатый швед по имени Нильс Бьерн и сразу мне не понравился.

Судя по длинному красному носу, швед любил прикладываться к бутылке и, к тому же узнав, что я француз, пренебрежительно фыркнул.

— Не обращай внимания, — сказал капитан, когда сославшись на занятость, старпом покинул помещение. — Нильс отличный судоводитель, а недостатки есть у каждого.

Далее в кают-компанию был вызван вестовой, который препроводил меня в каюту, где я должен был жить вместе с боцманом.

Он оказался сухощавым сыном «Поднебесной», назвался Ван Ли и весьма обрадовался знанию мною китайского.

— Приятно встретить на другом конце земли такого человека, — улыбаясь, прищурил раскосые глаза. — Кстати, ты не жил у нас? Выговор у тебя пекинский.

— Не пришлось, — ответил я. — Просто у меня был оттуда хороший учитель. Больше расспрашивать боцман меня не стал, у азиатов это считается признаком дурного тона, но зато угостил отличным цейлонским чаем, а заодно ввел в курс дела.

Мне, как его помощнику, надлежало вести учет и хранение инвентаря с инструментами для работ по корпусной части судна, а также брезентовых чехлов и спасательных жилетов; самостоятельно работать с якорным, швартовым, буксирным и другим палубным оборудованием, а заодно руководить в этой части работой матросов боцманской команды.

— Парни у нас ничего, — потягивая крепкий чай из миниатюрной фарфоровой чашки, сказал Ван Ли в завершении. — Хотя и разных наций.

Но есть один нехороший человек, матрос 2-го класса Пинский. Он поляк, а к тому же еще расист. Будь с ним поосторожнее.

— Постараюсь, — нахмурился я. Ибо поляков не любил еще больше американцев. К тому были причины.

На следующий день, отшвартовавшись, мы вышли в океан, а через сутки, у меня с «паном» случилась драка.

В то утро мы драили, а потом смывали из пожарных рукавов палубу, и я сделал лениво орудовавшему шваброй поляку замечание. На что тот, буркнув «мав че в дупу»[166], харкнул мне под ноги.

Я тут же вспомнил наставления по боевой подготовке и врезал хама по морде. Гремя шваброй и ботинками, тот покатился по палубе, а потом с криком «еще Польска не згинела!» вскочив, ринулся на меня. За что получил второй удар — под дых. Драться я умел и уважал это дело.

Пускающего сопли поляка, два матроса утащили вниз, после чего мы продолжили работу.

Так как вся эта нация весьма любила жаловаться, он сделал это, обратившись к капитану. На что тот порекомендовал Пинскому быть более осмотрительным и надлежаще выполнять свои обязанности.

В итоге инцидент был исчерпан, а боцкоманда прониклась ко мне определенным уважением.

К слову, на флоте весьма уважают мордобой, как средство воспитания. Можно вспомнить того же Станюковича, Мариетта, Форестера или Джека Лондона. Там все правда.

Между тем, плавание продолжалось, Южная Атлантика впечатляла величием и непередаваемыми картинами.

В прошлой жизни, в годы службы на флоте, мне довелось в основном бывать в заполярных морях и северной ее части, которые не радовали глаз разнообразием красок.

Тут же был весь их спектр, с преобладанием ультрамарина.

По утрам океан искрился золотом солнечных лучей, днем покрывался серебром, а вечерами отсвечивал пурпуром заката.

Раз за разом за кормой появлялись стремительно скользящие в воде дельфины, иногда ее чертил акулий плавник, в небе неподвижно висел фрегат, на гордо расправленных сильных крыльях.

Днем всем этим особо любоваться не приходилось, поскольку в море у команды всегда много работы, а вот вечерами вполне.

Подвахтенные собирались на юте за надстройкой, там вился сигаретный дымок у обреза, и ритмично звучали гитара с флейтой и маракасами[167], под которые исполнялись латиноамериканские напевы.

Среди них были веселые, заставляющие притопывать ногами, что некоторые проделывали с явным удовольствием, и грустные, порождающие размышления о бренности бытия и скоротечности человека в этом мире.

В такие минуты капитан тоже выходил из ходовой рубки на мостик, где усаживался в шезлонг и попыхивая сигарой, слушал музыку.

На почве обоюдного увлечения маринистикой, которую сеньор Хуан весьма почитал, в плавании мы сошлись еще ближе и нередко вечерами беседовали в его каюте.

— А приходилось ли тебе сынок, слышать о «Летучем Голландце?» — как-то поинтересовался капитан. Наедине он всегда звал меня так, что не вызывало возражений.

— Естественно, — кивнул я. — О нем знает каждый моряк, и на этот счет существует множество легенд. Со времен парусного флота.

— И какие из них ты знаешь?

— Да практически все, — пожал я плечами. — Могу изложить. Если вы желаете.

— Расскажи, а я послушаю, — кивнул седой головой капитан, поудобнее устраиваясь в своем кресле.